Историю эту поведал мне одноклассник, освободившийся из мест лишения свободы. Вышел на волю он около семи лет назад, а рассказал совсем недавно. Просто повод появился.
– Ты, Витя, – говорю я ему при встрече, – на удивление спокойным, умеренным в выражениях стал, улыбчивым, вдумчивым. Радуюсь я за тебя! Неужели тюрьма может так человека изменить?
– Ха! Оказывается, может. И ещё как! Это теперь такие тенденции, что тюрьмы становятся более приспособленными для жизни осуждённых, службы разного рода подключаются: психологические, воспитательные, в том числе и по отжиму, то есть стимулированию погашения задолженностей по уголовным делам. А в ту пору всё было проще: арестовали, осудили, этапировали в зону и отбывай, жиган, на нарах свой срок от звонка до звонка.
– Так в чём же тогда секрет твоего перевоспитания? Кто этот педагог выдающийся? Ты ведь ещё со школьной поры хулиганом-авантюристом был.
Друг смеётся и задумывается:
– Эх, тюряга. Кича… Трудно о ней, чертовке, вспоминать. Это психологически очень сложная правда. Правдуха о внутреннем мире людей. Достойно пройдя эту школу, начинаешь многое видеть изнутри, а человека – насквозь, как через рентген. Начинаешь ценить простые радости жизни… и свободу. Чтобы на киче задать верный вопрос, необходимо знать большую часть ответа. А насчёт моего перевоспитания… Нашёлся такой педагог – среди своих же, зеков. И даже не один. Только, чтобы все нюансы этой истории передать, надо чуть ли не снова прожить те вырванные годы, погрузиться в их болото. Тебе это надо, Достоевский?
– Надо, Федя, надо, – отвечаю я.
Мы рассмеялись, и Витя, предложив зайти в кафе, стал рассказывать мне всё по порядку: как попал под статью, как поначалу трудно было в СИЗО, как обманывал себя, утешаясь глупыми надеждами: сперва на смягчающие обстоятельства при вынесении приговора, а после на то, что его срок на киче покатит под знаком «ништяк». Рассказывал, как тяжело менялось его мировоззрение, как вскоре понял, что за всё сказанное и сделанное придётся отвечать самому, и спрос будет не как с недоразвитого, а как с понимающего. Понял, что пока не наступит завтра, трудно осознать, как хорошо было сегодня…
А когда он стал рассказывать о конкретных людях, я быстро заметил, что эта история – мозаика их жизней, увиденная глазами человека, тратившего свою жизнь беспечно, безропотно, принесшего много горя своим родным, близким и получившего от жизни жестокий и незабываемый урок.
Понимая, что хорошая проза может получиться из такого материала, я получил одобрение Виктора на публикацию и записал разговор на диктофон. Задал другу уточняющие вопросы. И вот теперь воспроизвожу услышанное, придавая ему лишь небольшую литературную обработку, дабы сохранить всю особенность речи рассказчика. А она, на мой взгляд, тонко, образно отразила эту яркую историю в неприглядной атмосфере серой тюремной жизни…
Антоша, Бурый, Батя и другие
Подняли в наш отряд одного доходягу. Тощий, молодой да молчаливый. Одно слово – дичь. Только вскоре молчание это бомбой оказалось: проповеди он читать стал, изречения духовные – всё чаще и чаще. В общем, вносил смятение и в без того нервозную атмосферу зоны. Уже и до других отрядов слухи о его навязчивых нравоучениях дошли. Правда, психом напрямую его не называли, ведь на свободе он аккурат год в церкви отработал после духовной семинарии.
Вот тебе и явление Христа народу! Как его в наш омут попасть-то угораздило?
– Слышь, Антоша-Святоша, – стреляет в него словами Миша Бурый, погоняло которого (то есть прозвище) Бур. – Чё-то мы с братанами так и не въехали, за какие грехи тебя твой монастырь на зону упёк?
Антон ничуть не смущается, даже речь Бура, авторитета среди блатных нашего отряда, поправляет:
– Уточню, братья: не монастырь, а церковь. Не упёк, а по Божьей воле отправил. А к тому же…
Но не даёт ему договорить Пашка Козыркин, конь Бурого. Феску (кепку) Антохе на глаза надвигает, к стене толкает и базаром давит:
– Труп. Ты, монах недоделанный, считай, что труп. Не понял за что?.. Щас поймёшь.
Своей ногой парнишу за его ноги цепляет, и тот мигом падает. Все, кто был рядом, ржут, а Козыркин хватает жертву за шманты, поднимает и говорит «воспитательным» тоном:
– Запомни, малый, своими христианскими мозгами! Авторитетных зеков и других джентльменов удачи, кто по разным делам встрял в этот капкан, поправлять в словах и уж тем более жизни учить нельзя, неприемлемо и для жизни опасно. Усёк, святая морда?
Антон неопределённо мотает головой.
– Повтори для зачёта, – педагогничает Пашка.
И вдруг ученика заносит. Да не в ту сторону:
– Истинно вам говорю! Все мы в учениках ходим под покровом Творца всего сущего. Того, кто зол и заносчив, охладит да вразумит Слово Его, через меня, служителя Его, сказанное. Не ведают, что творят. А во зле – и большом, и малом – зло творят для самих же себя…
– Эй, стоп! Тормози, – останавливает его Пашка. – Может, ты об косяк где башкой треснулся? Или пол сильный на слабый хочешь поменять, да сказать нам стесняешься? Так не утаивай, откройся. Мы понятливые.
