Глава 1
Судьбой поставлен
На колени
Гулкий кашель с надрывом на протяжении получаса доносился из дальнего угла барака.
Никто из заключенных не возмущался, что кашель Дохлого мешает. Все знали, что человек тяжело болен и что неизлечимая хворь, сжирая плоть, оставляла всё меньше и меньше шансов прожить хотя бы год. Болезнь будто испытывала наслаждение, разрывая на части измученный страданиями организм.
Человек сгорал медленно, как огарок свечи, и каждый, кому «посчастливилось» находиться в одном с ним бараке, сочувствуя, старался не слышать надрывного для всех кашля.
И лишь только скрип панцирных сеток говорил о том, что кто-то, вздыхая, не может уснуть из-за нещадно мучающих воспоминаний о воле, о доме, о семье.
Но как бы ни мучили воспоминания о прошлом, как бы не рвали на части сердце, мечты о свободе делали своё дело, сознание человека уплывая вдаль, унося с собою всё, что мешало жить, и столь больно терзало душу.
– Матерый! А, Матерый! – Шепот прозвучал настолько неожиданно, что заставил почти уснувшего Николая вздрогнуть. Вздрогнуть и открыть глаза.
– Чего тебе?
Дохлый пару раз глубоко вздохнул, чтобы хоть как-задержать кашель.
– Дело у меня к тебе.
– Что еще за дело? Спи давай. Утром поговорим.
Матерому не хотелось в столь в поздний час затевать разговоры, тем более здесь, в бараке, где уши имелись даже у стен.
– Дело важное, – не унимался Дохлый, – да и не до сна мне. Сдохну я скоро. Костлявая не раз во сне приходила. Появится и давай шептать на ухо, покашляй, говорит, Дохлый, покашляй, скоро и тебя к рукам приберу.
Говорил он на одном дыхании, словно старался выбросить из себя слова, отчего при тусклом свете болтавшейся под потолком лампочки лицо выглядело почти серым.
Еще висела в воздухе последняя фраза, а кашель вновь, словно оголодавший зверь, набросился, хватая человека за горло, не давая тому вздохнуть полной грудью.
– Тебе на больничку надо. – Матерый понял, что проснулся окончательно. – Хочешь, с начальством переговорю?
– Ладно, – отмахнулся Дохлый. – Спасибо, конечно, но об этом потом. Сначала я должен кое-что рассказать, боюсь недотяну до утра, утащу на тот свет тайну. На кой она мне там, где уже никому ничего не надо?
– Что ты заладил – тайна, тайна? Какая еще тайна? – Николай присел.
– Еесть одна. Замотала так, что сил никаких нет. Вот я и решил открыться, вроде как исповедаться. Ты хоть и Матерый, но вроде, не волк. Есть в тебе что-то особенное, хотя, зла тоже хватает. Но сейчас не это главное, главное, что ты в авторитете.
Дохлый попытался вздохнуть, и тут же зашелся тяжелым продолжительным кашлем.
Николай подождал, когда приступ отпустит Дохлого.
– Смотрю, чахотка тебя доедает. – наклонился к самому уху Дохлого и тихо, чуть слышно добавил: – Завтра перетрем. Знаешь, за железным складом бетонные плиты лежат?
Дохлый, обрадовавшись, согласно кивнул.
– Вот там и обсудим. В одиннадцать подваливай. Главное, чтобы ты никому, слышишь, ни звука.
Не дожидаясь ответа, Матерый прилег на шконку и, заложив руки за голову, философски добавил:
– Сейчас же, надо постараться уснуть, чтобы завтра проснуться. Проснуться и жить.
После разговора с Дохлым он еще долго ворочался с боку на бок. Не в силах заставить себя уснуть, лежал, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Лежал и вспоминал детство, настолько далекое, что с каждым годом всё труднее и труднее было отыскать его в лабиринте памяти.
Через несколько минут, почувствовав, что сон начинает овладевать им, Матерый, словно в кино, увидел деревню, небольшой домик, уютно устроившийся у опушки леса, отца с ружьем и ровные, одна к одной заготовленные на зиму копны сена, покрытые толстым слоем пушистого снега.
Батя, смолоду приученный к таежным тропам, всю жизнь мечтал сделать из младшего сына настоящего охотника, такого, какими были его дед и отец. Да и сам он слыл одним из лучших заготовителей пушнины в районе. Но для этого одного желания было мало, главное, чтобы тебя понимала тайга.
Но так и не суждено было ему дожить до этого светлого дня. Однажды ранним утром, собрав охотничье снаряжение, отец вышел за околицу, встал на лыжи и, тихо скользя по сверкающей на солнце глади снега, не торопясь, потянулся к вечно манящей его стене леса. В тот день отец ушел навсегда, оставив в памяти сына лишь одинокий силуэт и ровный след широких охотничьих лыж, уходящий в вечное царство снов и покоя. Лишь через год охотники случайно наткнулись в глухой чащобе на его останки, и по всему было ясно, что сожрал несчастного медведь-шатун.
Мать так и не смогла до конца прийти в себя. Все чаще и чаще прикладываясь к бутылочке, она начала медленно спиваться, и уже через год, в одно хмурое осеннее утро, сердце ее остановилось навсегда.
Старшего брата Николай почти не вспоминал. Тот после службы в армии поселился в Ленинграде, забыв о своей прошлой жизни, как и о самых близких ему людях тоже. Лишь изредка, по праздникам, присылал красивые, усыпанные цветами открытки.
И пошла Колькина жизнь наперекосяк.
После смерти родителей определили парня к двоюродной тетке, которая жила в районном центре. У той у самой висело на шее трое детей, а тут сунули еще одного здоровенного лба, к тому же с норовистым, не желающим кому-либо подчиняться характером.
