«… и заснул со счастьем равнодушия к жизни»
А. Платонов
У Корнилова было неважное настроение, и это было почти единственным, что было у него в данный момент. Морально. Монумент. Монстр. Слова подобраны просто и верно. Упор на бесцветном глаголе «быть» сделан во избежание восприятия его ситуации, как чего-то излишне яркого. И хотя у него – опять же – была красивая женщина, с которой он совместно проживал несколько последних месяцев, главным плюсом их совместного проживания являлось для него то, что оно проистекало на ее территории.
Женщину звали Мариной и она вкалывала – зарабатываемые ей деньги безоблачного завтра им не обещали, но ее это особо не тревожило, а Корнилов вообще никогда не рассчитывал на многое: он вряд ли бы подошел к курившему под кленом священнику с таким выражением лица, как у депрессивного клерка Екименко, спросившего у святого отца: «Я уже не молод, но до сих пор не понимаю на что же я вправе рассчитывать в этой жизни – на что же, отце, на что?».
Священник мудрый мужчина лет пятидесяти, курящий возле своей церкви вторую сигарету подряд – у него перерыв между службами и, не бросаясь на шею замечтавшемуся поодаль бродяге, он ответил Екименко: «На что ты вправе рассчитывать? Прости, сын мой, но в основном, ни на что».
Для понимания данной аксиомы, Корнилов не нуждался ни в каком священнике. Он не строил свою психику на страхе перед адом и белой горячкой, и нечасто переступал границы естественной копуляции; Марина работала в расположенном на Пятницкой офисе, где им с Корниловым и довелось познакомиться – когда она поступала на службу, его как раз оттуда выгоняли. Не в шею, но и не без злорадства – должность ночного сторожа или смотрителя ночи, на которой он подрабатывал для пропитания снов, требовала приводить в себе целую свиту подхалимов ответственности: Корнилов постоянно забывал заказывать для них завизированный сердцем пропуск и они – его иронично прищуренные взгляды на жизнь и фундаментальные аппетиты этой должности – категорически не состыковались.
С Мариной он столкнулся на выходе, нечаянно задев ее плечом. Она удивилась отсутствию извинений – растирание ушибленного места обретало звуковую поддержку в обвинительном скрежете еще не достигших рубежа выпадания зубов – и в высшей степени недружелюбно бросила ему в след:
– Ну, вы и хам.
Корнилов медленно обернулся.
– Надо же, – сказал он, – хотя бы кто-то здесь называет меня на «вы». Бога и того зовут на «ты», а меня вот иначе. Только не надо так себя утруждать – попробуйте отнестись ко мне, как к странному волку, вышедшему из чащи и притаившемуся возле охотничьей винтовки. Он ждет, когда, проснувшись, они его пристрелят, но он этого ждет, не забывая пополнять свои глаза застывшей над ними луной… Я Корнилов, а кто вы, мне ясно и без имени.
Марина крайне неожиданно для себя пожала протянутую руку, и все как-то заладилось: они не расставались до вечера, активно переждали ночь – couleur locale звездного мрака – дождливым утром, поведав Марине басню своей правды о приснившихся ему на рассвете чувствах, Корнилов никуда не ушел и, оставшись у нее некоторое время погостить, внегласно пообещал ей не испытывать стеснений, приличествующих его предстоящему статусу по-хозяйски обжившегося гостя. «Хорошего не обещаю, от плохого не уберегу, полетаем, подышим, попробуем». Однако некоторое время впоследствии явно затянулось, и Корнилов уже почти ежедневно задумывался о том, что отношения их сексуального бытия в скором времени потребуют обязательного участия мужчины с кадилом – и речь с ним пойдет не об их закреплении венчанием, а, как ни отбивайся молитвословом предпочтений от алчной гидры неминуемости, об их отпевании.
Поначалу все было неплохо: они или ходили куда-нибудь вместе – картинные галереи, где они метали глазами в избежавшего подлинности Сезанна; подпольные цирки, где нетрезвые метатели ножей метали озабоченную сталь уже в них; театры, кафе и набережные – или Марина уходила одна: хмуро и на работу – и Корнилов весь день дожидался ее возвращения. Без панических предчувствий.
Формы его ожидания преимущественно состояли в неспешных прогулках по близлежащему парку, употреблению приобретенного там пива и изыскании следов обитания замеченного им на отслоившей глянец пасхальной открытке человека-совы.
Находившись – неудача в поисках компенсирующе заменялась осознанием великой прозрачности выбранного им течения – он поворачивал уставшие стопы вспять и, ступая по вершинам падавших на дорогу сутулыми тенями деревьев, доходил до истребляющего его ночное одиночество флета стезею небрежной развалки. Там он готовил себе небольшой обед – обычно ограничивавшийся яичницей и четным количеством ломтиков так любимой Мариной первоклассной ветчины – попутно прислушиваясь к диким крикам вечно чем-то недовольных доминошников. Они от зари и до зари оккупировали стол под ее гостеприимно открытыми окнами – настежь распахнутыми не для жулья или демонов: для проникновения любопытных облаков – и, когда их совокупное жужжание рассекали харизматические вопли: «На куски тебя порву! Что-то слишком горяч, как я погляжу! Ну все, Чукулин, выпросил ты у моря херовой погоды – потопит оно твой надувной матрац! ААААА…..! На инвалида, сука, руку поднял?!» – у Корнилова появлялось впечатление, будто бы он находится под покровом пряного зноя Нового Орлеана. В одном из многочисленных Honky Tonk `s – темень, любовь, нищета; Корнилов держит на коленях податливую мулатку почти без всего и божественный альтовый сакс в строго отведенном ему месте разрывает безумное единение бесподобно сыгранного бэнда. В эти боготворимые для него секунды он предлагал себе чего-нибудь выпить: «Не желаете ли маленькую, месье?»
