Пролог. Лето 18.. года. Медный рудник Гумешки, Пермская губерния.
Он умирал. Холод, поселившийся в теле, не покидал ни днём, ни ночью. Дрянная кормежка и вредная рудничная вода, сочившаяся из стен, отнимали силы. Каменная пыль изъела легкие, окрасила кожу в зеленоватый цвет. Потёртости от кандалов, на руках и ногах, превратились в незаживающие язвы.
Каторжные работы в руднике – страшное наказание, даже добровольные рабочие теряли здоровье, а что уж говорить о принудительных тружениках. Узник почти год добывал медную руду весь день, только на ночь его отводили в барак, но это не помогало согреться и унять постоянную лихорадку.
Каторжник зашёлся страшным кашлем и упал на колени, не в силах стоять. Словно камень, заменивший ему легкие, начал двигаться, царапал грудь, мешал вдохнуть. Подняться пленник не смог, да так и упал в лужу холодной воды, натекшую на каменный пол. Руднишний надзиратель, позднее заглянувший в штольню, брезгливо пнул неподвижное тело и, ухмыляясь, сказал:
– Сдох, каторжное отродье. Здесь и прикопаем.
Очнулся узник в полной темноте, не светили тусклые блёндочки, рудничные лампы, охрана забрала их с собой. К чему мертвецу свет? С трудом он сел, прислонился к ледяному камню стены. Не чувствовал тело ниже пояса и понимал, что смерть совсем рядом. Пора зажечь свечу. Страшно умирать во мраке.
Однажды, когда их вели из барака в штольню, сердобольная крестьянка подошла поближе и схватила каторжника за рукав.
– Возьми, болезный – она торопливо сунула ему маленький холщовый узелок. – Мужу собирала да помер надысь.
Плохо одетая, тощая, бледная до синевы, женщина немногим отличалась от каторжанина. Надзиратель махнул плетью, отгоняя крестьянку, но дар не отнял. Милосердие ли взыграло или просто не заметил? Собранные из самых негодных людишек, руднишные надзиратели отличались лютостью.
В узелке лежали неказистый кисет с махоркой, огниво, огарок свечи. Бумаги для самокруток или трубки у каторжного не водилось, но щедрый дар нищенки согрел душу. Только тот, кто перенёс беду, сопереживал искренно и делился скудными запасами. Узник нюхал или жевал табак, когда донимал голод, а свечку и огниво берёг для крайнего случая. Пригодились.
Долго смотрел каторжник на пламя и думал: Вот про Хозяйку Медной горы говорят, будто обитает здесь и помогает добрым людям. Не душегубец я, не вор, не казнокрад. Лучшей доли хотел для народа. Почему меня от страданий не избавила? Видела же, как человека в горе замордовали. Эх, сочинили люди красивую байку, для утешения.
Вдруг заметил он, что пламя свечи отражается искорками в месте, где соединялись пол шахты со каменной стеной. И словно кто-то толкнул, мол, посмотри, что там такое. Из последних сил подполз и наткнулся рукой на каменный, гладкий, тёплый шар. Каторжник сжал руку. Камень удобно устроился в ладони и стал медленно нагреваться. Сил удивляться уже не осталось. Впадая в смертельную дрёму, не сводя глаз с догорающей свечи, он погружался в воспоминания.
Детство. Ранее летнее утро. Сосновый бор, исхоженный вдоль и поперёк. Светлый, радостный. Высокое голубое небо виднеется в просветах между ветками. Тёплый ветерок ласково касается волос. Переливчато журчит ручей. Гомонят птицы. Босые ноги погружаются в ярко-зелёную траву, влажную от росы. Холодные капли бодрят. Ступни после них горят огнём. Помстился аромат сосновой смолки.
Свеча угасла, сознание померкло, и тьма милосердно окутала его черным покрывалом.
Глава 1. Лиза. Весна, 1895 год.
Жизнь горничной – не сахар, особенно если на календаре 1895 год от рождества Христова, тебе 15 и служишь в борделе. Столь незавидная участь не являлась верхом чаяний Лизы, ей хотелось тихой, спокойной и счастливой жизни. Разве не об этом мечтают все девицы на просторах Российской империи?
Но папенька отбыл в очередную долгую поездку, а маменька, пользуясь моментом, отвезла Лизавету в Сосновоборск, городок в Сысертской волости, что в Пермской губернии.
Урал бурлил и кипел. Стране требовался металл. Модернизировались заводы и фабрики. Строились железные дороги. Провинциальные городки внезапно становились центрами новой жизни. Вот в такой и попала Лиза из размеренного порядка жизни под предлогом, что дальней родне нужна девушка в услужение.
– Кобыла здоровая, а всё на шее сидишь! Пора деньгу в общий котёл вносить, – причитала маменька, собирая нехитрые Лизины пожитки в облезлый сундучок. – Изнежил папаша девицу. Шутка ли, панталоны ей купляет! На те деньжищи младших неделю кормить можно! Ишь, вертопрашка сыскалась. Сплошное разорение! Детоньки мои, малые!
Мамаша, привычно доведя себя до истерики, прижала пальцы к вискам, словно желая усмирить головную боль, и уже спокойно продолжила:
– Послужишь, дак почуешь, как копеечка достается. Взамуж аще рано. Приданое соберешь, а потом и сговорную можно с Никиткой. Там Урал. Руднишные да мастеровые, небось, лопатой деньгу гребут. Бешеные тыщщи! Дак про нашу глушь и не слыхивали. Дурочка, о тебе пекусь!
– Маменька, а Никита как же? – всхлипывала Лизавета. – Ведь он суженый мой, с малых лет вместе и обещались друг другу. А ну как женят его без меня?
