1. Что такое автоплагиат?
Повести и рассказы, которые вам предстоит прочесть, можно было бы назвать плагиатом, если бы автор не позаимствовал эти тексты… у себя самого. Да, так бывает, но чрезвычайно редко, чаще заимствуют у классиков или коллег по перу. Я и сам иногда обнаруживаю в чужих обложках придуманные мною коллизии, а то и знакомые персонажи, которые, даже не поменяв имён, перекочевали из моих сочинений в чьи-то тексты. Во времена моей литературной молодости это называлось «коммунальным творчеством» и вызывало насмешки профессионального сообщества, а иногда вело к скандалам. Помню, поэт Александр Юдахин, решивший назвать новую книгу «Перелётные листья», вдруг обнаружил именно это словосочетание в стихах молодого поэта. Отчаянию его не было предела, а поскольку конкурирующий автор работал редактором в том самом издательстве, где готовился к печати сборник Юдахина, то мнительный пиит объявил: это не случайное совпадение, а самый настоящий плагиат. Вот шуму-то было!
Нынче не так… Большинство из тех, кто вступает в литературу, не читают не только своих сверстников и старших товарищей, но и классиков. Они очень удивляются, узнав, например, что названия «Обрыв», «Крылья», «Дом у дороги» в отечественной литературе уже встречались, а разочарованная в любви дама под поезд уже бросалась. Понятно, что самый малоизвестный рассказ Бунина отличается от романа, попавшего в короткий список Букера, так же, как Аполлон от гамадрила. Нет, я не о том, чтобы встать вровень с гигантами, я об элементарном владении ремеслом. Забыта простая истина: писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Но что делать, мы живём в эпоху интертекстуальности: «…а есть ещё «Юрий Милославский», так тот уж мой». Мнение премиального жюри волнует сочинителя куда больше, чем мнение читателей и коллег. Впрочем, одного из таких переимчивых авторов я однажды, не удержавшись, спросил: «Зачем же вы, коллега, так уж буквально «перепёрли» сюжет моей повести «Работа над ошибками» для производства, мягко говоря, своего романа о школе? «Клянусь, я не читал вашей повести!» – глядя честными, как новенькие рублёвые монетки, глазами, ответил он. И ведь не соврал, так как видел лишь фильм, снятый по этой повести режиссёром Андреем Бенкендорфом, который подробно воспроизвёл мою фабулу. Кстати, он потомок того самого Бенкендорфа.
Тут мы сталкиваемся с важной особенностью нынешнего литературного процесса. Современный автор с головой погружён в виртуальный информационный поток, который часто воспринимает как реальную жизнь. Недавно я разговаривал со знакомым прозаиком, он возмущался: «Это безобразие… Там такое было!» – «Где?» – «На митинге оппозиции!» – «Ты там был?» – «Нет, но видел фотографии и коменты в Интернете…» Знаете, ночь любви с обворожительной женщиной и эротический фильм на сон грядущий – вещи всё-таки разные. Другой немолодой начинающий прозаик показал мне свой роман, где события разворачиваются в мире телевизионщиков. «А вы работали на телевидении?» – «Нет. Но все итак знают, что там происходит…» Откуда? С таким же успехом можно заявить: «Я знаю, как делают полостные операции…» – «Как?» – «Очень просто. Хирург протягивает руку в резиновой перчатке и требует: «Скальпель!» В кино видел…»
Эта уверенность, что, увидав мимолётную информационную картинку, ты узнал жизнь с новой стороны, – трагедия нынешнего творящего сообщества. Конечно, писатели всегда жили под влиянием политических раскладов, творческой атмосферы своего времени, внутри какого-то большого стиля, в тени гигантов жанра. Когда крестьянский юноша Есенин писал про то, как «кленёночек маленький матке зелёное вымя сосёт», он одной своей ногой, лапотной, стоял на почве родной Рязанщины. Но другой-то, обутой в лаковые башмаки с гамашами, упирался в имажинистскую метафорику, покорившую в ту пору русскую поэзию и попавшую в журналы, которые читал мой грамотный земляк. Однако ещё никогда пишущего человека не окружала такая, как сегодня, непроглядная, клубящаяся стена из моментальных информационных мифов, скоропортящихся художественных открытий, «сфотошопленных реальностей»… Художественный образ ныне, как правило, извлекается не из собственного жизненного, духовного, нравственного опыта, а из виртуально-информационного полуфабриката. Этот феномен меня заинтересовал, и некоторое количество вставных новелл в моём романе-эпопее «Гипсовый трубач» как раз и представляет собой примеры добычи литературы из вербальных отходов времени.
Но я заворчался и отвлёкся. Итак, рассказы и повести, которые вы держите в руках, извлечены из романа, где они были тем, что литературоведы называют «вставными новеллами». Если выражаться совсем точно, то их правильнее теперь было бы назвать «выставленными» новеллами. Но слово «выставить» в русском языке имеет много значений: выставить стекло, выставить картину, выставить ученика из класса, выставить локоть, выставить оценки, выставить на стол угощение… Пришлось воспользоваться словом «извлечённые».
Я люблю в прозе вставные сюжеты. Отдавали должное этому композиционному приёму и наши классики. Вспомните хотя бы капитана Копейкина в «Мёртвых душах», «Легенду о Великом инквизиторе» в «Братьях Карамазовых». Кстати, «Мастер и Маргарита» – это, по сути, три новеллы, вставленные одна в другую. Во всех моих романах и повестях, начиная с «Апофегея», непременно есть вставные сюжеты, но в иронической эпопее «Гипсовый трубач» они занимают особое место. Во-первых, их много – едва ли не четверть романа. Во-вторых, по жанру они сильно отличаются друг от друга: есть миниатюры, есть рассказы, есть и целые вставные повести. В-третьих, они по-разному встроены в композицию: некоторые стоят обособленно и компактно, вторые я подаю читателям не сразу, а частями, с продолжением, наконец, есть и такие, что буквально «размазаны» по всему обширному тексту. В-четвёртых, вставные новеллы у меня активно участвуют в сложении сюжета. В-пятых, их авторство формально принадлежит не мне, а режиссёру Жарынину, литератору Кокотову, ищущей даме Обояровой, старому правдисту Ивану Болту…
