Глава 1. Бабушка Христина
– Спи, я пошепчу пока, – сказала бабушка и выключила свет.
Восьмилетняя внучка, Галя, высунула руки из-под одеяла, замерла. Глаза влажно поблескивали в темноте, тёмные пряди распластались по подушке. Спать не хотелось.
Бабушка стояла у окна. Маленькая, сутулая, сейчас казалась высокой. Она прерывисто вздыхала, тянула руку ко лбу, слышался свистящий шепоток:
– Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое…
Днём Галя попыталась узнать у матери, что означают услышанные слова, но та отрезала:
– Не знаю!
Саму бабушку спрашивать внучка побоялась: вдруг рассердится, что подслушивала.
Гале трудно было подобрать слова, чтобы выразить, с какими чувствами выговаривала бабушка непонятное, но всё это – бабушкины вздохи, прерывающийся голос, короткие взмахи руки ко лбу, особая тишина и напряжение – запали в душу, крепко отпечатались в памяти.
Бабушка Христина приехала после того, как папа погиб. Случилось это два года назад. Папа уехал в гости к сестре в Казахстан, там у него случился сердечный приступ. Его и похоронили в далёкой Алма-Ате.
Маме, с её ночными дежурствами, приходилось много работать, она написала бабушке Христине, чтобы та приехала помочь. Бабушка рассказывала, что ехала долго, через всю страну.
Галя хорошо запомнила день её приезда. Принесли кровать из кладовки, отмыли от пыли и тенёт. Настелили поверх провисшей сетки свежеструганные доски, и в кухне тонко запахло сосной. Аромат этот быстро заглушили запахи бабушкиных лекарств. Разных таблеток, пузырьков, коробочек у неё была целая сумка. И хорошо, что на сумке был замочек, иначе бы Мишка, младший брат, добрался бы.
– Кафетки! – закричал он, едва увидел.
Нашёл «конфетки». Мишке в ту пору было три, и он тянул в рот всё, что ни попадя.
Таблетки тщательно прятались, но бутылочка с валерьянкой стояла на комоде, и однажды ночью всех разбудил глухой стук падения какого-то предмета. В нос бил резкий дух валерьянки. Включили свет: возле комода безмятежно спал пьяный толстый кот Марсик, на столешнице валялась пустая бутылочка.
Бабушка часто болела, тогда лежала, пожелтевшая, часами, но не жаловалась, улыбалась виновато:
– Ничего, скоро отпустит.
Когда становилось легче, поднималась, начинала ширкать тапочками по комнатам, по двору. Обеды варила, кур кормила, посуду мыла, стирала в тазу их с Мишкой и свои вещички худенькими, коричневыми от старости ручками. Просила внучку:
– Выжми, Галенька, а то у меня в руках силы не осталось.
Быстро уставала, и шла к своей кровати – отдохнуть. Кровать эта, стоило Мишке пробежать мимо, звенела пружинами. Прямо музыкальный инструмент, наподобие папиной гитары, что висела в спальне. Там крикнешь «у!» – струны отзываются.
Папа любил играть на гитаре. Галя рассказывала об этом бабушке, а Мишка важно поддакивал. Будто помнил что-то. Хотя можно что-нибудь запомнить и в этом возрасте. Гале, к примеру, вспоминалось, как она, маленькая, ходила с папой на рыбалку, на большой мост. Это сейчас мост кажется невысоким и нестрашным, а тогда она стояла, вцепившись в папину штанину, а он удил рыбу. Обратно нёс Галю на руках.
Бабушка привезла с собой фотографии, где папа – совсем маленький. Мишка был похож на него, как две капельки. А Галя совместила в себе черты и мамы, с её худобой и тёмными волосами, и зелёные папины глаза, но больше всего была похожа на молодую Христину, только вместо косы – хвост.
Галя попробовала заплетать волосы так же, а ещё много-много лет её любимой игрой было наряжаться так, как была одета молоденькая бабушка: пышное темное платье, кружевные воротник и передник с лентами. Бабушка в юности училась в гимназии. А вот её свекровь Агния, папина бабушка – в Институте благородных девиц!
– Я по-немецки хорошо разговаривала, – рассказывала бабушка, раскладывая жёлтые фотокарточки на своей музыкальной кровати, – читала Гёте в подлиннике.
Мишка с Галей тогда сразу забирались к ней. Мишка с умным видом спрашивал одно и то же:
– Ба, а это кто?
Галя давно уже выучила: где, кто, о каждой фотографии у бабушки был свой обстоятельный рассказ.
Иногда, отдыхая, она просила внучку расчесать её. И, пока Галя костяной расческой, каких никогда ни до, ни после не встречала в магазинах, водила по серым волосам, заплетала косички, Христина в бесчисленный раз вспоминала:
– Нас, детей, было семеро. Четыре сестры и три брата. Два брата были офицерами, третий в попы пошёл.
– Христина Ивановна, – раздавался в такие минуты голос мамы из кухни, – Не нужно детям лишнее рассказывать!
И тогда ещё в сознании Гали была проведена невидимая черта – не обо всём, что услышишь, можно рассказывать подругам, учительнице. Можно было рассказать, что у прабабушки с прадедушкой до революции был свой дом, заводы свечной и мыловаренный, табун лошадей. Но то, что в роду был священник, говорить было запрещено.
– Нас с дедом Павлом батюшка дома венчал. Церковь не разломали, но уже нельзя было служить, – бабушка Христина поглаживала исхудавшей ручкой фото. Дед на ней был – с удивительно мягкими серыми глазами, с аккуратными усами и бородкой, в шляпе и костюме.
Позднее, когда Галя вглядывалась в лицо деда, она, как наяву, слышала их с бабушкой разговор:
