СПОКОЙНОЕ НАЧАЛО.
Вот что такое «время»? Это, пожалуй, единственное мерило нашей жизни, которое, ровным счётом, не имеет никакой вещественности. Супротив ему все иные мерила, и определительные величины обладают тем свойством явственности, которые возможно потрогать, увидеть и реально соизмерить с предметом, насущная надобность измерить который, появилась у человека. Нет, разумеется, не все мерила, сущие на Земле, можно осязать, однако все они доступны явному представлению и оттого – пониманию. Скажем такое, кто видел наяву арифметическое действие присовокупление? А отнимание? Найдётся ли таковой некто, кто их трогал перстами, либо вдыхал его ароматы? Никто, доложу я вам! Но, напротив, никем не ощущаемое присовокупление довольно легко понимаемо и уж никогда более, для ознакомленного с ним, не есть чем-то неопределённым. Вот-вот, именно, для ознакомленного с ним! А кто из сущих людей обладает таковым талантом, дабы смочь ознакомить другого с сутью понятия «время»? С его свойствами и… что там может быть ещё у этого времени? Вот вам и здрасьте! Даже придумать простейшее определение времени нет никакой возможности. Нет, разумеется, возможно согласиться с туманно-философским высказыванием какого-нибудь Спинозы, говорящего, что время есть бытие от рождение до погоста, от замысла до деяния и что-то там ещё такое же маловразумительное. Хотя, подобную ересь, этот самый Спиноза мог бы и не говорить, такое и я могу сказать. Но, в купе с остальным, время, таки, имеет свои не прямоуказательные приметы. К примеру, я бы определил текущее время, как мерило возмужания и, что несомненно хуже, старения. Определил бы, как мерило забывчивости, либо отстранённости от прошлых обид и, а сожалению, прошлых радостей. Определил бы, как прогресс в лечении душевной скорби. А что? Стало легче на душе – прошло довольно времени, всё ещё терзается душа – прошёл миг. А ещё определил бы, как способ развлечься в том разе, когда приспичила надобность заниматься унылым делом. Можно окунуться в своё прошлое и постараться вновь пережить некие моменты, трогательные и весёлые, трагические и приключенческие. Любые. Вот, к примеру… да, хоть взять ту прогулку на «ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ…» прошлым летом. Сколько всего приключилось! А сколько хороших и благородных людей довелось увидать! Хоть тот матрос, который так резво ответствовал о месте нахождения холодильного отсека. А Яков? Ах, бедный, бедный… вот уж действительно, живота своего не жалел для общего дела. Поди ж ты, и глаза лишился, и шрамом обзавёлся на лице похлеще моего. Где ты сейчас, Яков? Здоров ли? Дай ему, Боже, избавления от хворей телесных и заживления ран! Да-а, славное было приключеньице! Так ловко провести вокруг пальца ту зловредную банду с их главарём! Гла-ва-рём… а кто главарь-то?
Кирилла Антонович резко остановился, опустил… нет, почти уронил лейку с водой на землю и распрямился. Да так, что и замер.
О! Простите, простите!!! Я же, перескакивая от одного к иному и вовсе позабыл дать точное начало событий того самого июльского дня, с которого и началась наша история. Ну, пусть и не наша, а Кириллы Антоновича и Модеста Павловича. Приношу свои извинения, и сей же час исправляюсь!
Утро того дня было обычным утром, которое неизбежно наступало после ночной тьмы, и пробуждало Тамбовского помещика из дворян Ляцких Кириллу Антоновича.
Привычный утренний моцион, завтрак, старательное потягивание, чашка ароматного кофе и выкуренная трубка – вот тот набор ежедневностей, к которому так привык помещик, и которыми так дорожил.
Весь дворовый люд в то самое утро был также занят своими ежедневностями, на одну из которых и обратил свой пристально-философский взор Кирилла Антонович. А именно вот на что.
Кухарка Циклида, пышнотелая и исключительно добрая женщина, поливала из латунной лейки гряды с петрушкой и перцем. Делала она сие сосредоточенно и молчаливо. Её сын, исчадие пожарной сирены и юлы, носился по двору, распугивая пролетавших высоко в небе птиц своим криком.
Этому малолетнему прохвосту шёл уж восьмой год, однако взросления, либо остепенения, не наступало никак. Помещик почти привык к поведению Прошки, и никак не серчал на сие громогласное человеческое дитя.
Кухарка, повинуясь каким-то своим сугубо внутренним часам, оставила лейку и, сказав, что ей надобно что-то помешать на плите, велела сыну закончить полив.
Прошка тут же согласился, и ухватился за ручку лейки.
В этот же миг стряслось разительное в природе. И во всей вселенной. Прошка замолк. Он сосредоточенно поливал гряды, а его малолетние глаза, затуманенные философским налётом, были полны какой-то мудрости.
Эта перемена общечеловеческого масштаба и привлекла внимание Кириллы Антоновича. Что такого происходит с людьми, когда они при помощи латунной лейки орошают землю водою? Какие глубокие и философские тайны им открываются, едва они прикасаются к лейке?
Для натурально живого естествоиспытателя, коим, без всякого сомнения и был Кирилла Антонович, важнейшим в жизни был личный опыт, каких бы сторон человеческого бытия он не касался.
