Умирал дракон

Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей предстояло оставаться такой же – никакого значения она не имела, вела к маленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что она сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.

Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в доспехах – купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена латунная полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл свои темно-синие «Жигули», «ноль-седьмую». В ответ на хмыканье знакомых он отвечал, что не видит в этом ничего удивительного – дают же имена кораблям. Сначала с ним пытались спорить, потом перестали – знали, что он делает то, что считает нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем, тоже) и не меняет однажды принятых решений и точек зрения. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина это полностью устраивало – так называемым «своим парнем» он не собирался становиться. «Свой парень» в его понятии означало что-то общее с медузой – фигуру, ценимую лишь за полнейшую бесхребетность, – быть для всех одинаково приятным, не иметь врагов и укреплений, которые следует отстаивать до конца, несмотря ни на что.

Показалась деревня – десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа – трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его). На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня – наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит и белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.

Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И не подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда. Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать – главный инженер строительства, известного не только в крае, – его что ни неделя поминала программа «Время», с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла все точки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ…

Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал – сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.

Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, но и не тургеневских героинь.

– Я не хочу, чтобы ты ездил, – сказала Вета.

Гаранин был искренне удивлен:

– Ты же должна понимать, что это значит для меня…

– Понимаю, – сказала Вета. – Маршальский жезл.

– Вполне заслуженный.

– Никто не спорит – заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.

– Ах во-от ты о чем. – Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. – Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?

– Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.

– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, – Гаранин привычно обнял ее за плечи, – ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма – героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп – тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.

Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое, – Вета давно была для него открытой книгой.

– Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, – сказала Вета. – Ты его из рук выхватываешь.

– Выхватываю, – согласился Гаранин. – Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко – в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь – в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае – лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.