Я хорошо помню жаркое лето Южной Каролины, влажный воздух, дом у океана, вечерние разговоры и мечты. Помню веранду, два пластиковых стула, пивные банки под ногами и вид на узкую улицу Кедр.
«Если бы люди превратились в птиц, – думал я тогда. – Нико стал бы павлином».
Два раза в неделю я слышал трескающий звон его мотороллера, видел блестящую макушку и розовые очки. Мой друг болгар одевается пестро: камуфляжные штаны, кислотная майка и шлёпки, которые только через месяц войдут в моду. Если спросить у него: «Кто ты?», он вам гордо ответит: «Я самый лучший». Сначала, кажется, индюк какой-то, но если спросить: «А я кто?», то он и вам ответит, что: «Вы тоже самый лучший».
Не пытайтесь понять. Я не смог.
На вечеринки Нико приходил хлопушкой: громко, весело, с беспорядком после. На наши тихие посиделки – с банками пива и сладкой папиросой, набитой чем угодно, только не табаком. Столько было вечеров, что, кажется, возьми их, скомкай, перекинь через года – уже не соберешь. И всё же, был у нас вечер, который я запомнил слово в слово.
В тот вечер мы были писателями.
Теми самыми, которые не написав и строчки, говорят о миллионных тиражах. Нико рассказывал мне идею первой книги, а я слушал и мысленно поправлял (В писательстве ему я так и не признался). Но не буду говорить, о чём его книга. Для нашего предисловия важно, что у него была ещё одна мечта.
Он хотел остаться в Америке.
А когда смотришь на такой жар и огонь в глазах, тогда порой думаешь: «Да это и моя мечта!». Нико рассказывал про политические убежища, про религиозные школы, про фиктивные браки, про документы, про риск. «Риск небольшой! – уверял он. – Зато потом: лёгкая жизнь, деньги, признание…»
Самые обычные разговоры для студентов по обмену.
Нико удивлялся:
– А ты почему не хочешь остаться?
Почему не хочу? Я хочу. Но писать я хочу больше. Только о чём здесь писать? – спросил бы я его. – Что мне здесь делать, когда вся глина там! Тогда я ещё не умел складывать слова, строить сюжет, выписывать характеры, но твёрдо знал одно: русский дух бесконечен, и только там – дома – я смогу писать.
– Я хочу домой, – пришлось ответить. – Не могу без русских людей.
«Испугался» – прочитал я в мутных глазах Нико. Он затянулся папиросой и сказал:
– Понимаю…
Мы просидели минуту в тишине, после чего я без злобы (уверяю, что без злобы) спросил:
– Да что ты понимаешь-то?
А то, оказалось, он понимает, что у русских людей есть традиции, история, язык, музыка, что у них…
– Тихо-тихо… – остановил я. – Ты другое понимаешь. Ты, Нико, совсем наших людей не знаешь.
– Знаю, знаю… – убеждал он. – У меня есть русские друзья. Я трижды бывал в Санкт-Петербурге. Я…
Нет смысла описывать наш долгий спор, когда он говорил: «Я был в Эрмитаже», а я отвечал: «И что?» Когда он говорил: «Я люблю русские блины», а я отвечал: «Тошнит от блинов». Нет смысла, повторяю, вспоминать те острые слова и грубости. Меня лишь возмущал его железный аргумент: «Раз я был в Петербурге, значит понимаю…»
Да эти приезды, эти Петербурги, казалось мне, только искажают русского человека. Обидно мне стало, что Нико понимает блины, снегурочек, водку, медведей, балалайку и прочее, прочее. Будь моя воля, я бы сжёг все балалайки в одном костре, ведь они мешают увидеть…
– Что увидеть? – злился Нико. – Чего я не понимаю? Покажи. Дай пример.
Что же ему показать-то? – краснел я в ответ. – Что он просит? Это же не камень какой-нибудь. Да если б можно было ткнуть пальцем и сказать – вот она, русская душа, тогда б это не душа была, а кожура. Но ведь показать-то надо! А потому я кивнул на соседний дом и сказал:
– Посмотри на окна. Там даже форточек нет.
Все окна, что мы встречали в Америке, состояли из двух рам и двигались либо вправо-влево, либо вверх-вниз.
– Форточек? – переспросил Нико.
И тогда я объяснил болгарскому другу на пальцах, что «форточка» – это небольшой квадратик в окне, который можно открывать и закрывать, который вроде бы ничего особенного, а всё равно: если птица сядет, то как будто в рамочке.
– Но это не то, – добавил я грустно. – Вот смотри, если ты приедешь в гости к друзьям…
– В Санкт-Петербург.
– Да-да, Нико, в Санкт-Петербург. Если ты приедешь в гости, то тебя встретят, оденут, накормят… Но ведь они ждут тебя, а значит, подметут перед порогом. Понимаешь?
Нико затянулся сигаретой.
– Давай лучше на звезды смотреть, – сказал он равнодушно.
Звезды.
Назло всем болгарам я опустил глаза в пол. Первый час я шевелил ботинком камешки, смотрел на жуков и тараканов; искал там что-нибудь весомее форточек. Что-нибудь: резко! наповал! чтоб русская душа – да вот она. Чтоб одним словом. Бах! Но ведь так нельзя?
«И что меня волнует? – думал я второй час. – Почему я злюсь на болгара за то, что он не русский?»
Мне казалось, что мыслями Нико уже где-то далеко, где-то у себя в Софии, а может и в Нью-Йорке, презентует свой бестселлер на Пятой авеню. Вид у него был мечтательный. Мне даже показалось, что он забыл, о чем мы говорили.
