В доме была всего одна дверь, которую запрещали открывать. Ран пробовал подглядеть – его высекли розгами. Ран спрашивал – за каждое слово он получил по губам. И когда отец протянул ключ и предложил открыть дверь, знать, что за ней, уже не хотелось.
Мальчик прикрыл замочную скважину спиной, чтобы отец не видел, как дрожат руки, но, наверное, ему даже не требовалось видеть: он знал это наверняка. Что Ран не справляется, отец говорил всегда: на математике и географии, уроках верховой езды, фехтовании, стрельбе. Мама твердила: «Нужно время, нельзя столько взваливать на восьмилетнего ребенка!» Отец отвечал, что время – роскошь, которую они не могут себе позволить.
Ран потянул дверь на себя. В комнате горели лампы, пахло древесиной, хотя ничего деревянного, кроме стула, в ней не было, да и вся она казалась не интереснее каморки со швабрами.
– Садись, – приказал отец.
Ран сел. Хотелось спросить, зачем он здесь, однако мальчик хорошо знал: если отец смотрит таким тяжелым взглядом, он зол, а значит, лучше молчать. Хотя рядом с ним всегда было лучше молчать.
Вслед за отцом зашли двое из его личной охраны и девушка: маленькая, тощая – такая и на ветру не удержится.
– Закрой глаза и считай.
«До скольких?» – этот вопрос Ран тоже побоялся задать и громко начал:
– Один.
Сбиться он боялся еще больше, чем спрашивать. Отец никогда не наказывал сам, это делал воспитатель, но он оставался рядом, и его взгляд бил сильнее розог. Рем как-то шепнул, что в такие моменты отец смотрит с разочарованием. Старшего брата наказывали реже, но тяжелее, потому что на наследника дома возлагали больше надежд. Так уже говорила мама, когда думала, что ее не слышат.
– Два.
Было тихо. Хотелось открыть глаза, проверить, остался ли кто в комнате, однако отец учил ждать. Он говорил, главное оружие хищника – не клыки и когти, а терпение. Нельзя сразу бросаться на добычу, надо выследить ее, выждать момент. Отец любил охотиться и, наверняка, говорил правильно. Еще его слова вспоминали, когда речь заходила об истории семьи. Что они сполна возьмут свое и покажут, кто есть кто.
– Три.
– Бери, – приказал отец,
В руки Рана вложили металлическую миску – из таких ели стерегущие двор псы.
– Четыре.
– Пей.
Ран послушно поднес миску к лицу. Как же хотелось взглянуть что там! Пахло ужасно, даже хуже отваров, которыми поили при простуде: кислятиной и протухшим мясом. К горлу подступила тошнота, вместо уверенной пятерки получилось слабое и дрожащее:
– Пять.
Сделав глоток, Ран зажал рот рукой. Ко вкусу гнилого мяса прибавилась затхлость, как если бы он отпил застоявшейся воды.
– Ше… – мальчик смог произнести только первые буквы.
– Чью кровь отведал, будет тем, – голос у девушки был легкий и нежный, но он, казалось, прикрывает что-то страшное, гнетущие.
– Семь.
За такое блеяние отец тоже мог наказать, ведь второй наследник дома не имеет права быть жалким. Ран старался, но страх пережимал легкие, а противный вкус еще стоял во рту, и говорить совсем, совсем не хотелось и не получалось.
– В-в-восемь, – выдавил он.
– Громче, – в голосе отца послышался нажим, он прозвучал ближе.
Пальцы девушки коснулись лба: они были горячими и липкими.
– Чьей кровью помазан, будет служить тому.
– Девять, – почти выкрикнул Ран, резко выпрямившись. Одной рукой он продолжал сжимать миску, но вторую сунул между поясницей и спинкой стула – только бы скрыть дрожь.
Сделалось тихо, как-то по-особому тихо, как бывает, когда зверье прячется от охотника, и лес оставляют всякие звуки.
– Десять! – крикнул Ран, вместе с этим открывая глаза.
На запястье отца алел порез, руки девушки были испачканы кровью. Двое из охраны смотрели на стену, по которой двигалась похожая на зверя тень. Она наливалась красным, пока не стала ослепившей вспышкой, и боль рванула грудь.
«А танцы будут?» – спросил зверь.
«Надеюсь, нет», – откликнулся Ран, сползая с кровати. Кошмар преследовал его с восьми лет, год за годом и почти что ночь за ночью, но уже давно перестал волновать. Сбывшихся кошмаров не боятся.
«Жаль». – Зверь скалился и ходил кругами. Танцами он называл интересное ему: спор, перепалку, драку и даже бойню. Себя он считал опытным танцором и мечтал вальсировать едва ли не всю жизнь.
Зверя звали Первый, а иногда – Второй. Настоящим зверем он не был, не мог ни ходить кругами, ни скалиться и жил только внутри Рана. Таким проклятьем он владел уже тринадцать лет, с тех пор как стараниями отца в него засунули чужую душу.
Вернее всего говорили шепчущиеся за спиной: «Эй, смотри, это тот ублюдок, внутри которого живет какая-то тварь». На звание «ублюдка» Ран плевал, а вот Первый за «тварь» рычал и скалился. Второй только смотрел свысока, но все подмечал, а мог бы – записал, чтобы потом воздать по заслугам.
Зверем Рана был дух, с которым он делил тело, но уступал контроль, когда нуждался в магии. Тот помнил последние жизни и говорил разными голосами, олицетворяющими их. У них даже было подобие семьи: мудрый и ответственный отец, вдумчивый старший сын и младший – без ума и тормозов, но с бешенством и силой. Плохо разве, когда в настоящей семье чертов беспорядок?
