Она никогда не говорила о смерти. Только однажды. Неопределенно махнула рукой куда-то в сторону полок:
– Что ты со всем этим будешь делать?
«Все это» означало одну из тех систем, которые покупают в «Икеа». Металлические шины, консоли, доски, бумага, пыль, детские рисунки, приколотые кнопками. А еще открытки, сувениры, сморщенные человечки из каштанов, прошлогодние букеты из листьев. Мне пришлось как-то отреагировать:
– А помнишь Мариуша из нашей школы?
– Очень симпатичный, – ответила она, потому что помнила, что я его не любил.
– Пару лет назад мы с Мартой заезжали к его теще, должны были что-то отвезти или привезти, какие-то детские вещи – манеж или что-то в этом роде.
– Сколько у него детей?
– Не знаю, но теща расхваливала его на все лады. Говорила, что, когда у нее стала протекать крыша, Мариуш оплатил новую из битумной черепицы, очень дорогую. И сказал: «О деньгах, мамочка, не волнуйтесь, все останется в наследственной массе».
– И как у него дела?
– Не знаю, работает в канцелярии. Не переживай за наследственную массу. Время еще есть.
Но времени не было.
Мама обожала делать покупки. В самые счастливые годы своей жизни она каждый вечер отправлялась в поход по магазинам. «Пойдем в город», – бросала она.
Они с отцом покупали ненужную мелочовку. Чайнички. Перочинные ножики. Лампы. Механические карандаши. Фонарики. Надувные подголовники, вместительные косметички и всевозможные затейливые девайсы, которые могли бы пригодиться в путешествии. Это было странно, потому что они никуда не собирались.
Родители могли объехать полгорода в поисках любимого сорта чая или нового романа Мартина Эмиса.
У них были любимые книжные. Любимые магазины игрушек. Любимые ремонтные мастерские. Они заводили дружбу со всевозможными – всегда очень-очень симпатичными – людьми. С пани продавщицей из букинистического. Паном продавцом перочинных ножиков. Торговцем осетра. Супругами-поставщиками лапсанг сушонг.
Каждая покупка сопровождалась ритуалом. Они замечали какой-нибудь необычный экземпляр в магазине с подержанными лампами, где всем заправлял пан ламповщик – крайне приятный товарищ, как ехидно выражался отец.
Рассматривали. Приценивались. Приходили к выводу, что слишком дорого. Возвращались домой. Страдали. Вздыхали. Качали головами. Обещали, что как только будут при деньгах – а эти времена наверняка вот-вот настанут, – тогда им обязательно нужно будет…
Несколько следующих дней они обсуждали эту недоступную лампу. Решали, где ее поставить. Одергивали друг друга – слишком дорогая. Лампа жила с ними. Становилась частью хозяйства.
Отец рассказывал о ее необычайных характеристиках. Делал наброски на салфетке (у него была прекрасная зрительная память), указывая на оригинальные конструкторские решения. Подчеркивал, что у кабеля текстильная оплетка, почти не протертая. Расхваливал бакелитовый выключатель (я уже видел, как он раскручивает его одной из своих отверток).
Иногда они ездили ее навестить. Посмотреть. Думаю, им ни разу не пришло в голову при случае поторговаться. В конце концов покупали.
Они были идеальными клиентами. Добродушные. Искренне заинтересованные новым ассортиментом. Потом у отца случился инфаркт в каком-то торговом центре после того, как он попробовал зеленый «Фруго». Мы еще успели пошутить на эту тему. Даже врач «скорой» признал, что это забавно.
Остался тонкий ручеек. Пульт от телевизора. Коробочка с лекарствами. Тазик.
Вещи, которые никто не трогает, становятся матовыми. Тускнеют. Излучины реки, трясина, ил.
Шкафы, забитые зарядками от старых телефонов, испорченными перьевыми ручками, визитками магазинов. Старые газеты. Сломанный градусник. Чеснокодавилка, терка и эта – как ее, мы еще смеялись над этим словом, оно еще так часто повторялось в рецептах, – мутовка. Мутовка.
