Всё болит. Ничего не вижу. Открываю глаза. Начинаю различать предметы вокруг себя. Вижу причину нестерпимой боли. Самолётный штурвал, ударив в грудь, вбил меня в пуленепробиваемую спинку моего командирского кресла. В животе горячо. Очевидно сломаны ребра и началось внутреннее кровоизлияние. Посмотрим, как себя чувствуют остальные члены моего экипажа.
Медленно поворачиваю голову вправо.
От штурманской кабины в носу самолёта не осталось ничего. Прямой удар в бетонный водосборник превратил рабочее место капитана Васильева в смесь алюминия, стекла, искорёженного навигационного оборудования и окровавленных частей его тела.
Бортовой техник, сидевший во время последнего захода на посадку между мной и правым лётчиком, согнулся пополам. Ремень безопасности уберёг Гену Рыбникова от вылета через лобовое стекло, но от резкой остановки самолёта он ударился лбом о приборную доску и погиб. Его руки безжизненно повисли, а с головы, на спину лежащего под ним радиста, капает кровь.
За минуту до столкновения самолёта с колодцем, сидевший за спиной правого лётчика бортовой радист прапорщик Оноприенко, отстучал азбукой Морзе донесение о нашей посадке в штаб Пятнадцатой флотилии Тихоокеанского флота, поднялся со своего рабочего места и пополз под креслом бортового техника в стеклянный нос самолёта к штурману. Он очень хотел посмотреть как я посажу самолёт на одну основную стойку шасси. Быть в неведении о происходящем казалось прапорщику гораздо страшнее, чем видеть опасность в глаза. Во время удара Оноприенко влетел к Васильеву в кабину и был раздавлен панелями с навигационным оборудованием рухнувшими на него.
Второй пилот Сергей Коваленко сидит без головы. Её, вместе с наголовником кресла, срезало рваной обшивкой фюзеляжа. Голова лежит с открытыми глазами на столе у радиста. Наушники съехали набок. Ветер шевелит его русые волосы. Красивый был парень. Высокий, плечистый, белокожий. Даже тропическое солнце Вьетнама не смогло оставить загар на его теле. Сергей так и не успел мне сказать, сколько денег сдали вьетнамцы за перелёт на нашем самолёте из Ханоя в Хошимин.
Перед вылетом старший лейтенант Рыбников разместил в десятиместной герметичной кабине тридцать человек местного населения. Разрешения на их перевозку у нас не было. Я не переживал о том, что меня поймают с ними в Ханое. Был уверен, что не успеют. Борттехник привёл «левых» пассажиров непосредственно перед запуском двигателей. Не волновался я и за Хошимин, потому что собирался открыть грузовой люк и высадить их на рулёжной дорожке, не довозя до здания аэропорта. Но по пути в бывшую столицу Южного Вьетнама нам предписывалось залететь в портовый город Хайфон, где нас ожидал груз, пришедший морем из Союза. За Хайфон я слегка волновался. Там мы могли быть подвержены проверке законности нахождения иностранных граждан на самолёте Министерства обороны СССР. Стараясь избежать связанных с этим неизбежных неприятностей, я отправил своего второго пилота подписывать наспех состряпанный список пассажиров к старшему авиационному начальнику военного сектора ханойского международного аэропорта.
Грозный на вид майор Смирнов за хорошую цену был готов подписать любой документ, и я был уверен, что мой помощник без труда найдёт с ним общий язык. Через пятнадцать минут Сергей вернулся назад. Выглядел он очень расстроенным.
– Что случилось? – спросил я.
Он коротко доложил:
– За свою подпись Смирнов потребовал отдать ему двадцать процентов от собранных с вьетнамцев денег.
А сколько они заплатили всего, сказать он так и не успел. Времени до взлёта оставалось совсем мало, и я решил разобраться с финансовым вопросом после возвращения из командировки. Но теперь Коваленко уже ничего и никому не расскажет. Ни мне, ни следователям из военной прокуратуры.
Вот удивятся спасатели, бегущие к нам со всех сторон, обнаружив в самолёте мелких жителей джунглей. Интересно, почему вьетнамцы молчат?
Готовясь к посадке, я выжег керосин из крыльевых и фюзеляжных топливных баков почти до нуля, поэтому мы не взорвались и даже не загорелись после аварийного приземления. Удар, разрушивший кабину пилотов, не нанёс пассажирскому отсеку видимых повреждений. Однако, они не кричат от боли или страха, и не зовут на помощь.
Ну, и черт с ними.
В конце-то концов, именно они, да ещё наша патологическая жадность, стали причиной гибели моего экипажа на бывшей американской, а ныне советской, военно-воздушной базе Камрань.
Пока спасатели добегут до места катастрофы и, через искорёженный металл доберутся до меня, вспомню, как я докатился, в прямом и переносном смысле, до сточной канавы с бетонными водосборниками.
