Мрок.
В окно влетел сгусток прозрачной воды и, блеснув на солнце ослепительным переливом, шмякнулся на мирно сопящего орка. Мрок вскочил и ошалело заозирался, совершенно не понимая, что происходит. Голос снаружи оповестил, что уже утро и пора идти на шахту. Мрок шумно выдохнул и как то сразу весь поник. Медленно он перевел взгляд на топчан которых хранил еще тепло тела и те записи, что он делал ночью, да так и уснул, не дописав стих до конца.
В который раз он помянул добрым словом своего деда, который собственно и научил юного орка грамоте. Вот теперь лежи ночами, не высыпайся, сочиняй. Грустно подумалось ему, хотя сказать по правде о том даре, что был так презираем его соплеменниками Мрок ни капли не жалел. Те минуты, когда он, забыв самого себя, своё стойбище, всю эту рутину и грязь, те мгновения, когда он уносился с головой в волшебный мир прекрасных строчек и волшебных предложений эти моменты очень дорого стоили для него. Если бы дед не научил его грамоте он бы, скорее всего на стенку бы лез от желания выразить всё то, что бушует внутри и вполне мог стать местным сумасшедшим.
Мрок не весело хмыкнул. Его и так считают не от мира сего, а тут бы вообще засмеяли. Но молодому орку было плевать. Плевать на грубые шутки и непонимание окружающих, на презрительные взгляды орчанок, когда он брался за перо все эти помехи переставали для него существовать. Он творил. И не было в этом мире чувства прекрасней.
– Ну, и долго мы будем стенку взглядом подпирать? Его тетка как всегда была сама любезность. Хотя её не чего винить он и вправду может опоздать к началу рабочего дня, от чего бригадир его точно не похвалит. И так не недолюбливали на шахте вечно витающего в облаках Мрока.
Он нехотя натянул куртку, взял в руки кирку, доставшуюся ещё от отца, нахлобучил шапку и вышел под мелки, противный дождь. Вокруг было лишь месиво из земли, навоза и помоев. Все способные работать орки, молча, угнетенно шагали, размешивая жирную грязь в сторону шахты.
Выйдя из неровного строя яранг, он втянулся в живую реку из обреченных и мрачных сородичей. Все они шли, выражая покорность своей судьбе, задавив в себе последнюю надежду души на то, что будет как то иначе.
И тут Мрок остановился, просто встал как громом пораженный. Перед глазами пронеслась вся его дальнейшая судьба. Вот он взрослеет, дни и годы сливаются в одно непролазно-хлипкое месиво, как та бурая каша под ногами. Год за годом он встает и идет в ненавистную шахту, вот он уже не может держать кирку, дни идут к закату, вот они сидит, седой как лунь старик. Он смотрит в выцветшие глаза этого старика, а в них безмолвно кричит один единственный страшный вопрос: почему? Почему ты ничего не изменил?! И такое отчаянье в этом взгляде такая мука, что Мрок невольно делает шаг назад. Кто-то задевает его плечом и кирка выскальзывает из ставших непослушными пальцев, валится в жидкую грязь.
Гофр.
В дверь колотили. Причем делали это уже довольно давно. И видимо от того что кто то сейчас проломит дубовую дверь с кованым засовом, Гофр наконец проснулся. – Гофр, что б тебя об наковальню расплющило! Опять всю ночь на своей штуковине тренькал?! Открывай!!!
В дверь стукнули с такой силой, что запирающий её засов чуть вогнулся внутрь.
Если тебя не будет в кузне через пятнадцать минут будешь тренькать на потеху людишкам без моей вольности. Без кузнечного дела! Дверь снесла ещё один удар и шаги по каменному полу известили Гофра сына Дваина, что истязатель его двери уже уходил в кузню. А это значило, что дядюшка Горн уже уходил в кузню, а это как раз значило то, что он зол до крайности и нужно быстро, что есть мочи собираться в царство молота и наковальни. В кузню.
– И вот так каждое утро, – пробормотал себе под нос сонный гном. Он, аккуратно еле дыша, снял с брюха свою лиру. Нет не так Лиру. Эту вещь передал ему в наследство его отец, живший в этой же келье. Точно так же как он не похожий на других гномов точно так же повернутый на музыке во всех её проявлениях. Точно так же глубоко несчастный, запертый в этой горе. Он так и не рискнул повидать этот мир. Тогда когда был жив его отец, юный дварф не знал что такое белая ворона. Но с тех пор как он провел по струна Лютиниэль (Тонкая, эльфийская работа) он навсегда и бесповоротно влюбился в это музыкальное чудо. Как и в саму музыку. И примерно в это же время понял, почему у его отца не было настоящих друзей. Белая ворона, лировщик, Витающий в Облаках. Это ещё самые лестные клички, которыми его награждали почти все кому не лень. Он стал чем-то вроде местного пугала.
– Смотри вон Гофр идёт, не будешь меня слушаться станешь таким же, как он, музыкантом, – стращали матери своих детей. Гофр давно привык к подобному а вот друзей ему не хватало, правда, не хватало.
Заперев дверь, ворье есть везде, даже в той горе, что он рос, ну если не воришка то какой нибудь шутник, местного разлива, обязательно подбросит ему крысиного помёта. А крыс в подземных городах хватало с избытком. Тяжело вздохнув, он отправился в кузню. Ничего, ничего, думал он ведь скоро выпускной и тогда то вот именно тогда он покажет этим шутникам, что такое белая ворона в действии. А пока что пусть их. Ведь сам Гофр никогда не поднимался за счет опускания, пусть даже словесного, за счёт других. Под такие невесёлые думы он вошел в горячую кузню. Воздух был настолько горячи что об него можно было обжечься. Надевая фартук ученика, он ещё раз вздохнул. Это будет трудный день, ещё один день без музыки. Но вдруг его губ коснулась робкая улыбка. Ночь то… подумалось ему Ночь вся моя.
