На Москве раздался глухой тревожный набат колоколов Успенского собора. Толпа, сгрудившаяся у красных кирпичных стен Кремлевских башен, сиротливо охала и крестилась.
– Царь умер! – пронес над ней ветер обрывки слов патриарха Иокима.
Меж ног толпы просунулась плешивая голова юродивого, не то со стоном, не то с яростным криком:
– Царь православный умер, а царевич Петр с еретиками латинскими дружбу водит. Латинские обычаи привечает. Антихрист он.
Стрелец, едва сдерживающий толпу, покосился на юродивого и загнутым носком кожаного сапога ударил его по изможденному, грязному лицу:
– Ты чего несешь, сучий сын. Царскую особу хаишь?
Юродивый завопил от боли и уткнулся головой в талый, с черными проплешинами апрельский снег. Из его головы, с небрежно торчащими клочьями волос, в грязную жижу тянулись тонкие струйки алой крови. Бабы тотчас протянули к служивому руки, стремясь ухватить его за уши, щеки и губы, словно лебеди-шипуны.
– Ты пошто святого человека изобидел, ирод? – злобно заорали мужики, обступившие стрельца.
– Креста на тебе нет, злодей! – понеслось со всех сторон из толпы.
Стрелец испуганно шарахнулся. Толпа наступала на него, стремясь ухватить руками, сгрести и, кинув себе под ноги, затоптать, как полудохлую амбарную мышь.
– Ну, назад все, псы! – к стрельцу тотчас на помощь подскочили еще несколько служивых. – Над царевичем потешаться посмели, смерды?
Стрельцы принялись оттеснять разномастную толпу к покатым избам Посадской Ямской слободы.
– Дави их, братцы, – разносилось тревожным криком средь стрелецкого строя.
Стрельцы выдавливали посадских людишек с площади своей широкой грудью и черенками бердышей. Из Спасской башни по мосту к Лобному месту спустился дородный боярин в соболиной шубе и бобровой шапке.
Развернув широкую грамоту, он обвел кривым взглядом площадь и прочел первую строку:
– «Государь наш, Федор Алексеич, почил волею Господа и нарек наследниками царства своего царевича Петра Лексеича, от матери его Натальи Нарышкиной, и царевича Ивана Лексеича, от матери его царевны Марии Милославской. На то будет воля царская и сие завещание».
Народ сиротливо охнул и замолчал.
Боярин сплюнул на снег кровавый сгусток и продолжил:
– А кто сие завещание не примет, тот волею Государей Московских будет обезглавлен. Соправителем же сих государей державы нашей, ввиду их малых лет, Господь дал в соизволение царевну нашу Софью Алексеевну Милославскую, то бишь сестру их. На том целуйте крест и идите с Богом!
Но взбудораженная толпа посадских людей уже не желала расходиться. В сторону строя стрельцов полетели проклятья и комья смерзшейся земли.
– Ироды! – вновь голосили бабы.
– Каина дети, – вторили им мужики в изношенных зипунах.
Народное волнение распалялось все больше и больше, и уже никто не обращал внимания на затихшее, окровавленное тело юродивого, лежащее на почерневшем от копоти снегу. У одноглазого мужичка с жидкой бородкой в заиндевевших от холода руках блеснуло каленое лезвие ножа. Он прильнул к рыжей толстой бабе в разноцветном платке и тут же отпрянул от нее, пытаясь скрыться в толпе.
– Убили. Убили, царица небесная, – заверещали бабы в толпе.
Одноглазого мужичка тут же поймали за рукав изодранного кафтана и, кинув на снег, принялись зверски топтать ногами. Стрельцы бросились к месту драки, пытаясь прорезать толпу и вытащить убийцу на площадь.
Дородный боярин развернулся к стрелецкому старшине и мерзко хмыкнул:
– Утихомирь тут всех. Я во дворец пойду, царево завещание исполнять. Вся Дума, почитай, в сборе, а я тут на мужицкие склоки смотрю.
Старшина кивнул:
– Будет сделано, боярин!
Он махнул кому-то рукой, и из ворот вышел еще один стрелецкий полк. Стрельцы в зеленых кафтанах с пищалями наперевес сделали первый шаг в сторону беснующейся толпы.
– С плеча снять! – зычно выкрикнул стрелецкий старшина. – Без команды с патроном заряжай!
Стрельцы вскинули ружья и высыпали в замок порох.
– Первый выстрел в воздух! – скомандовал длинноусый старшина.
– Первый выстрел в воздух, – эхом пронеслось по строю.
Толпа испуганно шарахнулась назад.
– Пли. Пли.
Глухой раскат выстрела десятков пищалей словно весенняя гроза пронесся над Лобным местом, сорвав с колокольни Ивана Великого десятки ворон и галок. Выстрел был настолько силен, что заставил испуганно вздрогнуть родовитых бояр в Думской палате, а придворный писарь невольно опрокинул чернильницу на лист царского указа в Посольском приказе. Толпа бросилась наутек, оставив в тающей весенней жиже юродивого и окровавленное тело одноглазого мужичка, что еще недавно так ловко орудовал в толпе острым ножом, срезая у посадского люда кошельки с пояса. Толпа быстро рассеялась.
Казацкий старшина довольно крякнул:
– Так-то лучше, а то гляди, чего чернь удумала, бунт учинять. Сенька?! – звонко выкрикнул он.
Перед старшиной тотчас возник один из стрельцов. На вид ему было примерно лет двадцать. Рыжий волнистый клок волос пробивался сквозь стрелецкую шапку, небрежно натянутую на голову.
Вытянувшись по стойке смирно насколько ему позволял его маленький рост, рыжий стрелец бодро выпалил:
