Нет, мама не изменит своего решения! Не изменит. Она все сделает по-своему. Потому что она всегда так делает. Ошеломленная этой простой мыслью, внезапно вспыхнувшей в голове, Катя остановилась и только теперь обнаружила, что ее любимые туфельки облепила маслянистая грязь, что грязь уже добралась до колготок, но ее это совсем не расстроило, как и то, что туфельки отяжелели и соскальзывают с пяток. Она осмотрелась и наконец-то сообразила, что, задумавшись, пошла напрямую, через пустырь, а не в обход, по тротуарам. В мае, да еще после дождя, идти в школу по прямой можно только в резиновых сапогах. Но разве сейчас это важно? Сейчас важно другое – надо спасать папу. Надо бежать домой и снова просить маму не увозить его.
С неистово бьющимся сердцем, буквально выпрыгивающим из груди, Катя повернула обратно. Скользя, спотыкаясь, но сохраняя баланс с помощью тяжеленного портфеля, она спустилась с горки к детской площадке. Оставляя за собой комки грязи, минула гастроном, перебежала дорогу, снова влезла в грязь, чтобы путь срезать, – а вдруг мама уже уехала! – громко хлопнула новенькой металлической дверью и влетела в подъезд.
– Катька, чего это ты так дверями хлопаешь?! – донеслось из фанерной, недавно сколоченной будки с небольшим застекленным проемом.
В будке этой по очереди сидели Кузьминична с пятого этажа, соседка Кати по площадке, и дочка Исааковны со второго, гордо именующие себя консьержками.
– Кузьминична, – Катина ладошка прилипла к стеклу, – мама уже ушла?
Кузьминична, блондинка, которой перевалило уже за семьдесят, в прошлом гример Театра украинской драмы, сдвинула изогнутые, идеально подходящие к ее сморщенному, но какому-то совсем не старушечьему лицу брови и, подняв вверх большие карие глаза, задумчиво молвила:
– Витя с Ириной и Леночкой вышли минут через пять после тебя, потом Гришка с восьмого, он сегодня выходной, на базар пошел. За ним вышел сексопатолог. – Кузьминична устремила на Катю задумчивый взгляд, помолчала пару секунд и продолжила: – Больше никто не выходил.
– Спасибо. – Катя пошла к лифту.
– Катька, больше дверями не хлопай!
– Хорошо.
– И скажи вашей Ирине, что с людьми надо здороваться!
– Не скажу! – буркнула Катя себе под нос и нажала на кнопку вызова лифта.
Скрипнула фанерная дверь, и Кузьминична, кутаясь в большой шерстяной платок, выдвинулась из будки. Вобрав голову в плечи и косясь на консьержку, Катя перетаптывалась с ноги на ногу, а та, в свою очередь, изучала ее ноги и почему-то не продолжила разговор про Ирину Петровну, хамоватую кобылу двадцати одного года от роду, жену Катиного брата. Мама почему-то называла ее по имени-отчеству, когда Ирки дома не было или когда с подружками по телефону болтала. Катя тоже Ирину не любила – дура она, и все. Живут под одной крышей почти три года, а Ирка так чужой и осталась. Более чужой, чем та же Кузьминична.
– Детка, – Кузьминична тяжело вздохнула, – ты ж грязи нанесла.
Катя насупилась и снова нажала на кнопку, хотя необходимости в этом не было – лифт уже приближался, оповещая об этом грохотом и щелчками.
– Ты что, с такими ногами в лифт войдешь? – фальцетом спросила Кузьминична, и Катя еще больше втянула голову в плечи. – Катька, я тебя спрашиваю!
«Да отстали бы вы, не до вас!» – подумала Катя. Тут распахнулись спасительные двери лифта и она, юркнув в исписанную и изрисованную от потолка до пола кабину, нажала на кнопку с цифрой «5».
Дверь своим ключом она решила не открывать и позвонила.
– Ты почему не в школе? – Мама пропустила ее в прихожую, закрыла дверь и уперла руки в изрядно похудевшие за последние месяцы бока.
Катя моргала и теребила пуговицу кофточки. Мама смотрела исподлобья.
– Что случилось?
Катя не выдержала, бросила портфель на пол и протянула руки к маме:
– Мамочка, пожалуйста, не отвози папу, не надо, пожалуйста…
Она хотела обнять маму, крепко прижаться к ней, чтобы мама тоже обняла ее, как много лет назад в Баку, когда их вывезли на бронетранспортере за пределы города и пересадили в «газель», чтобы домчать до ближайшей железнодорожной станции. Те страшные дни для Кати стали неожиданно счастливыми – мама была ласковой, внимательной, спала рядом. Витя и папа спали тут же, на диване, который специально перетащили в спальню, чтобы вместе быть. То, не такое уж и короткое время, целых три недели января, получившего название «черный», Катя запомнила и уже никогда не забудет – тот январь в считаные дни сделал ее взрослой, потому что впервые в жизни она близко видела смерть, ошеломляюще близко – прямо под их окнами убили двух ребят, она их знала. И, как это ни парадоксально, он же сделал ее счастливой, потому что впервые в жизни она ощущала единение семьи. Уже никогда она не забудет, как мама ложилась в постель рядом с ней, сунув под подушку гранату, а папа, лежа на диване рядом с Витькой, держал в руке пистолет. Держал всю ночь и всю ночь не спал. А когда мама, включив фонарик, вела Катю в туалет, он шел за ними. Это было нормально, потому что на шорох могли начать ломиться в дверь. Было нормально наглухо занавешивать окна, придвигать к входной двери комод, так как на улице шла война, вернее, разгорался армяно-азербайджанский конфликт, и люди убивали друг друга.
