Заклятие страхом

Эдварда освободили июньским днем.

Добирался до Петровска, где ему суждено было явиться на свет божий, почти неделю, и все это время его не покидало смутное чувство тревоги: что ждет на воле, как встретят там, где с рождения не был обласкан человеческим теплом?

День был ясным, со всеми чудесными оттенками лучистого опала на выбеленном солнцем небе. Шел к поселку перелесками, шел спеша, напролом – через корни, кусты, сваленные деревья. Его ждал мир, с которым распрощался на долгие двадцать лет, мир, в котором предстояло заново адаптироваться к свободе. Всем своим видом он походил на дикого отшельника – неухоженный, скованный в движениях, со стареньким саквояжем, в котором лежали скудные пожитки зека. Облик этот дорисовывали большая круглая голова, посаженная на худые плечи и накрытая выцветшей, слегка потерявшей форму соломенной шляпой, маленькие бегающие темно-голубые глаза, невысокий рост и костлявая фигура, на которой неуклюже сидели суконные шаровары и огромный, словно шутовской балахон, плащ.

Наконец почувствовал близость реки – временами в воздухе возникали и резвились чайки. Он остановился, чтобы перевести дух, не отрывая взгляда от пернатых. Чайки то кружили над макушками деревьев, то вдруг стремительно падали вниз, исчезая из виду. Эдвард какое-то время любовался их акробатическими упражнениями, потом двинулся дальше. И вот взору открылся вид на родную Меренку, и его охватило смешанное чувство радости от встречи со знакомым с детства ландшафтом и горести от того, что на этом крохотном клочке планеты жил он в постоянном страхе, и ему тогда казалось, что ходит он по краю бездны, которая в любое мгновение способна поглотить его. Боже, как давно это было!

На левобережье неумолимое течение времени, будто чудесный кудесник перемен, оставило свои отметины: на некогда безлюдной местности, заросшей буйной растительностью, беспорядочно выступали жилые строения, точно выросшие здесь сами по себе. Меж ними красовался роскошный особняк с мансардой, обнесенный высокой узорчатой оградой из металла. Его белые стены и покатая черепичная крыша, сверкающая в лучах утреннего солнца, выглядели так, словно простояли здесь века, а угнездившиеся рядом деревянные дома в сравнении с ним казались жалкими лачугами. За палисадом особняка возвышалась трансформаторная будка, питавшая прибрежье поступающим с поселка электричеством. Новоявленных обитателей соединял с противоположным берегом узкий перекидной мост: вдоль деревянного настила вместо перил тянулись упругие стальные тросы.

Добравшись до середины моста, покачивающегося под его небольшим весом, Эдвард остановился, созерцая ландшафт правого берега. Это был тот самый клочок земли, что грезился ему в колонии, – с заводями и торчащими из них камышами, с пышными гривами плакучих ив, склонившихся у самой воды. К песчаной косе спускались крутые склоны Волчьих холмов.

Ступив на берег, Эдвард вскарабкался на холм и углубился в заросли. Воздух был полон особенным, знакомым запахом, и он вдыхал его, прислушиваясь к живому блаженному дыханию леса. Когда-то это место было его вынужденным прибежищем. Он знал, как жить в лесу, что и как в нем пахнет, как каркают вороны и ухают совы, как ссорятся над головой белки и отбивают дробь дятлы.

Вдруг Эдвард почувствовал, что его угнетает какое-то далекое несчастье, которое нет-нет, а частенько врывалось в его болезненное сознание в годы тюремного заключения. Ноги машинально заплутали меж деревьев, пока не замерли возле старой сосны. На стволе чудом сохранились изображения креста и полумесяца, когда-то им вырезанные, а рядом из земли выглядывал небольшой бугорок. Он осмотрелся: старая тропинка заросла кустами, а значит придется проторить новую.

Эдвард перекрестился, потом присел на корточки перед бугорком. Казалось, все краски и звуки леса померкли. Только в ушах всколыхнулись и забились слабые всхлипы младенца, и из глубин памяти поднимались и разрастались глухие волны воспоминаний.

Перед мысленным взором возник образ разъяренного отца в тот памятный дождливый осенний вечер. Со свойственным ему остервенением набросился он на подвыпившую жену, вырвал из ее рук маленькое хрупкое существо, завернутое в байковое одеяло, и с этой ношей выбежал из дома. Восьмилетний Эд, гонимый страшным предчувствием, проследовал за ним. Притаившись за деревом, увидел: отец, украдкой озираясь по сторонам, подобрался к мусорному контейнеру, откинул крышку, бросил в него сверток, будто ему было самое место среди картофельных очисток, смятых бумажных салфеток, гнилых овощей и прочих бытовых отходов. Потом обеими руками стал разгребать мусор, в образовавшуюся яму перекинул малютку и забросал ее содержимым контейнера. Захлопнув его крышкой, отец, покачиваясь от выпитой водки и содеянного, кинулся к дому, сотрясая воздух трехэтажным матом.

Задыхаясь от испуга, злости и негодования, Эд молча взирал на эту жуткую сцену. Когда же отец скрылся из виду, он выскользнул из укрытия, подбежал к контейнеру и начал рыться в куче отбросов. Наконец нашел то, что искал, и, схватив крохотное существо в охапку, он, плача, стремглав помчался в сторону леса – на Волчьи холмы. Там, на взгорке, раскутал младенца – тот лежал, словно кукла, раскинув ручонки, издавая слабый грудной всхлип, но тут же умолк. Убедившись, что малыш мертв, Эдвард сбегал в ближайший дворик, вернулся оттуда с лопатой, выкопал на гребне холма яму, снова обернул братишку в одеяло, погрузил его в углубление и забросал могилку рыхлой землей. Теперь предстояло как-то обозначить это место – иначе оно зарастет травой и скроется от глаз. С берега он натаскал булыжников и воздвиг из них пирамиду над могилой. Чтобы камни не исчезли, забросал их землей. Образовался бугорок…