Поселок Сусуман расположен в северо-западной части Колымского края, в самой его глуши. По прямой от поселка до Магадана километров пятьсот, а реально, учитывая то, что прокладывать дороги напрямик в России еще не научились, получается раза в два больше. Если добираться от Магадана пешком, то можно и неделю на такое путешествие угробить. Впрочем, обычные люди ездят в Сусуман не слишком часто – никаких особенных достопримечательностей в поселке нет, а большая часть его жителей прибывает казенным транспортом – заботу о перевозке зеков к месту заключения испокон веков берет на себя государство. Большая часть приезжающих в Сусуман была именно зеками – в поселке располагался самый суровый штрафной «строгач» на всю Колыму. Сюда со всего Дальнего Востока свозили тех, кто шел против администрации, нарушал устав, все злостное «отрицалово», неисправимых блатных.
Сусуман был вечным пугалом для всех мотающих срок на Колыме зеков. Это была типичная «красная» зона, колымский аналог соликамского «Белого Лебедя», специально предназначенного для того, чтобы ломать и уничтожать блатных. Условия содержания в сусуманском штрафняке были жуткими даже по сравнению с остальными колымскими зонами, которые тоже не похожи на санатории. Вечная мерзлота, туберкулез, недоедание, отсутствие заказов на «промке», зверства лагерной администрации – все было направлено на то, чтобы сломать попавшего сюда зека, раздавить его, уничтожить. Недаром среди магаданской братвы те, кто сумел выжить и не ссучился на Сусумане, считались героями.
В центре лагеря, на краю плаца для развода зеков, находилось двухэтажное здание штаба. Здесь располагались администрация лагеря, оперчасть, медпункт. Правда, к вечеру штаб почти опустел – время было довольно позднее и почти все разошлись. Но в одном из окон первого этажа горел свет.
Начальник оперчасти лагеря майор Решетов сидел за столом и неторопливо писал что-то в лежащем перед ним протоколе. Выглядел майор как-то на удивление по-домашнему: круглое сдобное лицо, высокий лоб, кажущийся таким за счет большой залысины, круглые щеки, маленькие глазки, небольшое, но отчетливо видимое брюшко. Да и выражение лица у него было совсем не такое, какое можно было бы ожидать у лагерного кума – добродушно-скучающее, как у доброго дядюшки, вынужденного сидеть с надоедливым, но любимым ребенком. Очень многие, первый раз встречаясь с Решетовым, обманывались из-за этой его внешней безобидности и считали его человеком не опасным, даже сомневались в его профпригодности. Но каждого, кто совершил такую ошибку, ждало жестокое разочарование. Своей должности майор соответствовал на сто процентов и был, пожалуй, самым опасным человеком из всей администрации сусуманского штрафняка.
Решетов отложил ручку и подышал себе на пальцы, а потом с силой потер ладони друг о друга. Руки у него озябли – в кабинете было довольно холодно. Майор поежился, запахнул воротник накинутого на плечи форменного полушубка, застегнул верхнюю пуговицу и потянулся к стоявшей на столе чашке с горячим чаем. Некоторое время он держал ее обеими руками, явно отогревая их, а потом с удовольствием отхлебнул горячего напитка, вернул чашку на место и снова взялся за ручку. Видно, майор не торопился. Люди, которым по работе приходится много писать, пишут, как правило, быстро и малоразборчиво. Так обычно писал и Решетов, но сейчас он выводил буквы нарочито неторопливо, как старательный первоклассник на уроке чистописания. Написав еще несколько строчек, майор снова приостановился, оторвал взгляд от протокола, явно интересовавшего его весьма мало, и покосился на человека, скорчившегося на полу рядом с его столом.
Это был полуголый, задубевший от холода зек. Руки его были скованы за спиной наручниками, другая пара браслетов намертво приковала его к стальному кольцу, торчащему из пола, не давая разогнуться. Зек посинел, его колотил озноб, но он был еще не сломлен – в темных глазах, встретивших взгляд майора, полыхнула такая дикая ненависть и злоба, что Решетов тут же отвернулся и продолжил неторопливо заполнять протокол, сделав вид, что ничего не заметил. Зек еще несколько секунд жег его взглядом, а потом снова опустил глаза. Сейчас вся его сила воли уходила на то, чтобы не застучать зубами или не закричать от холода. Зек был невысок, но широкоплеч и мускулист, причем не как накачавшиеся в тренажерном зале спортсмены, а как-то по-звериному – словно под кожей у него канаты были натянуты, толстые канаты.
Почти все тело зека покрывали наколки: несколько церковных куполов, разорванные цепи, оскаленная морда тигра на правом плече – владелец таких татуировок наверняка обладал немалым авторитетом в преступном мире. Только одна из наколок неожиданно выбивалась из общей картины – на левом плече была вытатуирована эмблема тихоокеанского морпеха.
Зеку все же не удалось справиться с ознобом, и в кабинете послышался негромкий стук зубов. Кожа на его обнаженном торсе к этому времени уже совсем посинела, а местами и побелела, губы стали совершенно белыми, словно от лица отлила вся кровь. Но он так и не сказал ни слова Решетову, по-прежнему неторопливо продолжавшему спектакль с оформлением документов. Зек был верен старому лагерному принципу: «Не верь, не бойся, не проси».
