4 – Рассказ
Это изречение, «убожество», никогда мне до конца не было понятной. Мне уже немало лет. Но когда при мне, мало знакомые люди, брезгливо выкрикивали другому человеку это слово, я всегда, как ненормальный вздрагивал. А вот, то, что я сам позволил это слово «применить?» Мне трудно это объяснить. Я был в купе, ехал из Москвы домой. В купе я был один. И когда он этот, без стука ввалился, из меня непроизвольно вылетело это самое слово.
«Что за убожество?»
А он, нахал, как задвинул в сторону дверцу купе, дыхнул на меня своим «ароматным» запахом, да с ехидцей еще на лице, простужено пролаял мне.
– А, кушаешь? А меня звать к столу не собираешься?
Хотел было прикрикнуть: «Прикройте дверь», но болезненная моя жалось к этим людям – я смягчился. Подавил я и это, от него исходящий смрадный запах.
Спросил только строго:
–Как ты вагон попал?
– Не попал, а проник,– поправляет он мне.
– Позволь, едешь куда?
– Доеду, хорошо. Хотя, милиция меня не берет, брезгует.
– Ну, а что тебе надо тут? – Я обрел нормальную речь и мне, честно скажу, было чуть неприятно от его вида.
– Брезгуешь мною, да?
Я уже было приготовился выкрикнуть: «Прикрой дверь!», но, в последнюю секунду внимательно присмотрелся к нему, к его грязной одежде. Одет он был пальто. Черного покроя. Московское начальство, сегодня любит в таких одеждах щеголять перед толпою. У Мэра Москвы, я видел такое пальто по телевизору. Да и у нашего преемника Ельцина, такое пальто есть. Тоже с телевизору его видел в таком пальто. Скажу. Больших денег оно стоит. В магазине их не продают, только в ателье их шьют на заказ. Пальто этот сейчас его, пристегнут солдатским притертым ремнем, так как на нем почти не было пуговиц. Но особенно меня поразили, его потухшие не живые глаза. Потому, видимо, пожалел его.
– Скажу откровенно,– сказал ему, все еще торчащему в проходе купе,– мне не радостно, а и правда, от твоего вида. Вижу, ты и сам не рад, как ты выглядишь?
– Честно сказать, или приврать? – Говорил он невнятно. Слова его шипели из его выбитых зубов.
–Что засмущался?
– Хуже смерти кушать хочу. А у тебя: колбаса, сыр. Можно, а?
– Садись. Скажи только. Как докатился до этого состояния?
–Не спрашивай, барин.
– Какой я тебе, черт подери! Барин. Ты что уже совсем умом свихнулся?!
– Первый раз за неделю, увидел нормального человека. Почему же не барин?
– О-о, я не знаю, как тебя называть, но ты, действительно, докатился до последней ступени своей жизни.
–Хуже,– бубнит он уже, набитым ртом. – Барин, не мешай, мне есть. Сейчас, точно, я от голода помру.
– Ты кто, вообще?
– Назывался когда-то человеком, а теперь нас обзывают, кому не лень: бомжатниками.
– И давно голоден?
– Три дня крупинки хлеба во рту не было.
– Ладно,– говорю ему, отвернувшись к окну. Хотелось мне окно приоткрыть, но я боялся задеть его самолюбие.
Разглядывая мелькавшую перед окном природу, я тяжело вздыхал, а он, сидя напротив меня, облизывал свои грязные пальцы и плакал. Был бы он пьян, как бывает часто, с обиженными судьбами людьми, я бы не проникся к этому несчастному, но он был совершенно трезвый.
– Блин, барин, может, выйду? – Не сказал, уйду, а выйду. Это значило, он хочет дать мне возможность прийти себя.
– Ну, чего уж там, – отмахнулся я рукою. – Сиди. Это я так. Тяжело на тебя глядеть.
– Все же ты, барин, меня пожалел?
– Нет, друг. Ты не угадал. Скрывать не стану. Меня удручает, почему, почему мы до такой черты докатились?
– Ты, барин, это верно сказал. Что, правда, то, правда. Докатились. А я… Ладно. Сейчас дожру. И за доброту кое-что, может, захочу, скажу, – говорит он, со злобой, грязным рукавом оттирая, ссадинами лицо. – Барин, – обращается он ко мне снова, отвлекая меня от моих дум. – Спасибо. Извини за мои слезы. Сколько повстречал в этой моей несчастной жизни, только ты пожалел меня. А так: пошел, вон, грязная свинья.
–Но, извини, а как вас еще обзывать? Ты, вот, сам, понимаешь ли, как ты противен в глазах людей?
– Долго рассказывать, а лучше всего, тебе не знать. Ты, вот, барин, усмехнулся, но до этого состояния, любой может оказаться сегодня.
Я возмущенно одернул его.
– Слушай. Я тебе не барин. И не смеши – любой…
– Ты кто тогда? Молодо выглядишь, а как лунь с проседью седой. Болеешь что ли?
– Ты, мужик, вижу, смышленый?
– Как же, барин,– усмехается он, оттирая рукавом губы. – Научен…
– Хочешь, угощу водкой? А то налью.
– Хочу и не хочу. – Он с ухмылкой смотрит на меня, одновременно ковыряя пальцем в носу.
От неприязни я отвернулся к окну, и даже надолго замолчал. Какие там мысли. У меня уже начались позывы; с опаской подумал: вот- вот вырвет меня, от его вида, и от его ковыряния в носу. Тут я просто растерялся. Слава бога, поезд наш уже подходил к Ульяновску – мост проскочили. Вскоре покажется церковь нововыстроенный у опушки леса, а там уже и вокзал будет. Его уже, точно, я подумал, высадят здесь, хуже, сдадут на руки милиции.
Ну, почему я его пожалел снова? Сам не понимаю.
– Ладно,– сказал я ему, вставая с места. – Ты посиди тут один. Я скоро.
Когда выходил из купе, заметил на его лице замешательство, и нескрываемую ухмылку. Я не стал на это обращать сейчас. Хотя, после ранения бывал подозрительным всяким случайным субъектам.
