А снег идет…

А снег идет…
О книге

Евгений Евтушенко еще при жизни завоевал огромную любовь миллионов людей, став по-настоящему народным поэтом. Он очень выделялся из блестящей плеяды шестидесятников, собиравших на свои вечера стадионы, и не только выразил мысли и чувства современников, но и определил отношение последующих поколений к поэзии и самому поэту.

Лирика Е. Евтушенко уникальна. Он писал кратко, емко, понятно и просто, отчего его стихотворения легко запоминались, а сами строки наполнялись особым звучанием, открывая новые возможности поэзии.

На его стихи известные композиторы писали музыку. Так появились песни, которые любят и поют до сих пор: «А снег идет», «Со мною вот что происходит», «Сережка ольховая», «Хотят ли русские войны», «Ты уходишь, как поезд», «Любимая, спи» и другие.

Е. Евтушенко был голосом своей эпохи. Он считал, что поэта должно касаться все происходящее в мире и ему нужно откликаться на все события собственным словом. «Поэт в России – больше, чем поэт» – с этим не поспоришь.

Книга издана в 2024 году.

Читать А снег идет… онлайн беплатно


Шрифт
Интервал

© Евтушенко Е.А., наследники, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Со мною вот что происходит…

«Я сибирской породы…»

Я сибирской породы.
Ел я хлеб с черемшой
и мальчишкой паромы
тянул, как большой.
Раздавалась команда.
Шел паром по Оке.
От стального каната
были руки в огне.
Мускулистый,
лобастый,
я заклепки клепал
и глубокой лопатой,
где велели, копал.
На меня не кричали,
не плели ерунду,
а топор мне вручали,
приучали к труду.
А уж если и били
за плохие дрова —
потому что любили
и желали добра.
До десятого пота
гнулся я под кулем.
Я косою работал,
колуном и кайлом.
Не боюсь я обиды,
не боюсь я тоски.
Мои руки оббиты
и сильны, как тиски.
Все на свете я смею,
усмехаюсь врагу,
потому что умею,
потому что могу.

1954

«Я шатаюсь в толкучке столичной…»

Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.
Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим.
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.

1955

Зависть

Завидую я.
               Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
                   как он дерется, —
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
                    как он смеется, —
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках, —
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
                    Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
                                   «Не стоит!» —
он скажет:
             «Стоит!» – и возьмет перо.
Он если не развяжет,
                              так разрубит,
где я не развяжу, не разрублю.
Он если уж полюбит,
                            не разлюбит,
а я и полюблю
                     да разлюблю.
Я скрою зависть.
                      Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так».
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
           «Судьба у каждого своя», —
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
                                     чем я.

1955

«Окно выходит в белые деревья…»

Л. Мартынову

Окно выходит в белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто —
                         правила деленья!
А он забыл их —
                      правила деленья!
Забыл —
            подумать —
                            правила деленья.
Ошибка!
            Да!
                 Ошибка на доске!
Мы все сидим сегодня по-другому,
и слушаем и смотрим по-другому,
да и нельзя сейчас не по-другому,
и нам подсказка в этом не нужна.
Ушла жена профессора из дому.
Не знаем мы,
                 куда ушла из дому,
не знаем,
             отчего ушла из дому,
а знаем только, что ушла она.
В костюме и немодном и неновом,
да, как всегда, немодном и неновом, —
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер:
«Ну что такое?
                   Где же этот номер?
А может быть,
                 не брал у вас я номер?
Куда он делся? —
                        трет рукою лоб. —
Ах, вот он!..
                 Что ж,
                         как видно, я старею,
Не спорьте, тетя Маша,
                                  я старею.
И что уж тут поделаешь —
                                     старею…»
Мы слышим —
дверь внизу скрипит за ним.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья,
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
               сутулый,
                          неумелый,
какой-то беззащитно неумелый,
я бы сказал —
                    устало неумелый,
под снегом,
                мягко падающим в тишь.
Уже и сам он,
                  как деревья,
                                    белый,
да,
     как деревья,
                      совершенно белый,
еще немного —
                      и настолько белый,
что среди них
                   его не разглядишь.

1955

Пролог

Я разный —
                я натруженный и праздный.
Я целе-
           и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
                                неудобный,
застенчивый и наглый,
                                злой и добрый.
Я так люблю,
                 чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось —
от запада
              и до востока,
от зависти
              и до восторга!
Я знаю – вы мне скажете:
                                    «Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
     бабочки
                в глаза,
и —
     сено
           прет
                сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
                 торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
                              Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
                                 Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
                             пускай на ломаном.


Вам будет интересно