Зима 398 года выдалась лютой. Жестокий ветер прожигал до костей, валил с ног и окунал обмороженными лицами в колючий снег, – и горе тому, кто не нашел сил подняться и продолжить путь – накроет толстым покрывалом, даст ложное ощущение тепла и убаюкает до смерти. Для всадников дела обстояли не лучше – всякий раз, когда продрогшие лошади сбивались с пути, приходилось спешиваться и тянуть за узду, ступая наугад и утопая в липком снегу.
Придорожные деревья, устав сопротивляться ураганным порывам, вылетали с корнями и неслись навстречу заблудившимся в снежной круговерти путникам. Острые ветки и обледенелые корни с одинаковой легкостью убивали и людей, и лошадей, затем либо исчезали под снегом вместе с жертвами, либо, разбрызгивая кровавые осколки, неслись дальше в непроглядную тьму. Вой ветра смешивался с воем волков, ждущих утра в лесных логовах, когда можно будет отрыть в снегу тело и впиться клыками в заледеневшую плоть.
Для Блейка эта ночь тоже была ужасной, хотя метель застала не в дороге, а в кузнице. Он сидел на ящике с березовым углем, слушал дикие завывания в углах и изредка вытирал с жесткой бороды снег, залетающий через щели в двери. Он пытался не думать о том, что сейчас происходит в доме, но не думать не получалось – с каждой минутой тревога за жену усиливалась, а вместе с ней и чувство вины.
– Блейк!
Из-за сильного ветра голос показался слабым и далеким.
– Блейк!
Он с трудом открыл дверь и прищурился от снега, хлестнувшего в глаза. Повитуха, крупная высокая женщина, стояла в полутемном проеме дома и казалась маленькой и беспомощной.
– Как там Сельма?! – крикнул он.
– Принеси дров, Блейк! Шевелись!
– А Сельма как?!
Повитуха отмахнулась и скрылась в доме. Блейк пригнулся и стал пробираться вдоль кузницы к дровнику. Схватив несколько замерших поленьев, он вышел из-под навеса и еле успел пригнуться – сломанная порывом ветка каштана пролетела над головой и ударилась в изгородь. Загребая в сапоги снег, он добрался до двери и схватился за ручку. Ледяное железо моментально пристыло к мокрой ладони – пришлось резко дергать.
Выглянувшая из-за занавески повитуха сердито сверкнула глазами.
– Что так долго?! Хочешь, чтобы ребенок замерз, едва родившись?!
Блейк посмотрел на тлеющий в очаге огонь – единственный источник света и тепла. Пропитанные гусиным жиром фитиля больше чадили, чем светили. И, разумеется, совсем не грели.
Он швырнул дрова на пол и подошел к занавеске. При виде страдающей жены, лежавшей на кровати с прилипшими ко лбу волосами, стало не по себе.
– Сельма!
Окровавленная ладонь повитухи уперлась в его широкую грудь и с силой толкнула.
– Я сказала тебе, что делать?! Огонь, Блейк, огонь!
Оказавшись по ту сторону занавески, Блейк постоял немного, вслушиваясь в стоны жены, затем сел перед очагом и закинул пару поленьев. Закрыв руками уши, чтобы ничего не слышать, он уставился в пол, и сколько так просидел – не знал. Наверное, долго. Во всяком случае, когда он снова поднял глаза на очаг, сырые дрова уже весело потрескивали, охваченные оранжевым пламенем. Блейк осторожно убрал ладони с ушей и понял, что стоны жены сменились на крики новорожденного. Громкие и пронзительные, они бились о круглые, обмазанные глиной стены, поднимались к низкому потолку и уносились в дымоход в камышовой крыше.
Он вскочил, но, поскользнувшись на талой воде, набежавшей с сапог, растянулся на полу. Из-за занавески выглянула повитуха. Лицо ее, обычно неприветливое, сейчас было довольным и усталым.
– Разлегся тут! – деланно сердито проворчала она. – Дочь у тебя!
– А Сельма?! Я ее не слышу! Почему она молчит?! – дрожащим голосом спросил он и выкрикнул. – Сельма!
– Все хорошо с ней! Не ори!
Блейк поднялся, но, почувствовав, как вдруг ослабели ноги, снова опустился на пол. Напряжение, не покидавшее с утра, схлынуло, оставив противную слабость и дрожь.
