Глаза закрываются, и я начинаю дрожать от холода. Сознание понимает, что произошло, но руки пока не слушаются.
Прошло несколько секунд, прежде чем я смог нащупать рычаг управления двигателем. Он в положении «Малый газ», и если я не отключился, значит, нужно уходить вниз, где смогу дышать и не заснуть. И почему шлем не спасает меня сейчас?
В ушах продолжает звенеть, а я всё не могу настроить своё изображение и сфокусироваться хоть на каком-нибудь приборе. Ещё и непонятные какие-то кривые передо мной.
– Авиагоризонт, авиагоризонт… – шепчу про себя.
Вряд ли я сейчас слышу, что говорю. Среди тумана и каких-то линий, наконец-то показался прибор с силуэтом самолёта посередине. Ого, да у меня тангаж на снижение больше двадцати градусов и крен за сорок пять!
Только сейчас осознал, что правая рука держит ручку управления самолётом в положении вперёд и влево. Педали отклонены соразмерно, а я продолжаю снижение по спирали. И вроде есть чем вдохнуть, и голова начинает соображать, но пока ещё не могу определить своего местоположения. А по остеклению продолжает медленно ползти паутина. Похоже, фонарь кабины вот-вот раскрошится.
– Сопка… Восемьсот восьмидесятый… разрушение фонаря… снижаюсь, – сказал я в эфир, из последних сил нажимая на кнопку СПУ.
– Повторите, Восемьсот восьмидесятый, – прозвучал в ушах спокойный голос.
Твою дивизию! Глухие, что ли? Тут говорить тяжело, а он ничего не понял.
– Восемьсот восьмидесятый, повторите. Контроль высоты! – пытался до меня кто-то докричаться в эфир.
На другой канал я не переходил, значит, пока под управлением дальней зоны. ОБУшник продолжал свои отчаянные попытки меня дозваться, но нажимать на кнопку СПУ пока я не мог. Сил хватало, только чтобы отклонять ручку, а сами пальцы, будто заморозились.
Болевые ощущения от декомпрессии стали отступать. Однако мне было по-прежнему некомфортно в шлеме. Оглядев, насколько это можно, смотровой щиток изнутри и ощупав его снаружи, обнаружил небольшое отверстие. Значит, гермошлем мне теперь не помощник.
Внимание с авиагоризонта попробовал перенести на высотомер, да только паутина переместилась вместе со мной.
Точно!
Взгляд вправо, а там ничего. Влево, и там ничего. Совсем ничего. Откидной части фонаря просто нет, а та самая паутина – это растрескивание моего смотрового щитка. Долго ты до этого допирал, Серый! Забыл уже, как что-то прилетело в голову?
Приглядевшись, я обнаружил, что и передняя часть фонаря растрескалась полностью. Как бы не разлетелась на куски.
Стрелка подходила к отметке семь тысяч метров. На такой высоте, если верить расчётам и Инструкции лётчику МиГ-21, уже я не должен уснуть. Слегка отпустил на себя ручку управления, чтобы замедлить снижение, но получилось слишком резко. Самолёт чуть было не перешёл в горизонтальный полёт.
Указатель высоты и перепада давления, который ещё недавно показывал запредельные значения, восстанавливал показания. Будто говорил мне, что ситуация стабилизируется. Пока это ощущалось слабо. Точнее, через компрессионную одежду я мало что вообще мог ощущать.
Мне уже было не до закабинного пространства и сколько я пробил облаков на снижении. Всё равно было и на крики в эфир глухого ОБУшника, который не смог разобрать мой первый доклад. Хотя, может, это уже орёт руководитель полётами, включивший у себя на аварийной станции мой канал.
Теперь снижаться нужно дальше. В кресло вжимает изрядно. Позвоночник и живот, будто слились воедино. Вертикальную скорость даже не контролировал по вариометру, а она была в районе тридцати метров в секунду. Может и больше, но через мой обособленный смотровой щиток гермошлема не видно.
А вот давление кислорода в системе почему-то просматривалось хорошо. Оно сейчас уже совсем неактуально, поскольку у меня МиГ-21 в модификации «кабриолет».
Надо приноровиться и поворачивать голову под определённым углом, чтобы различать показания приборов. Визуально я могу смотреть только вбок.
– Сопка, занимаю четыре тысячи метров.
– Восемьсот восьмидесятый, не принимаю вас. Что у вас случилось? – запросил руководитель полётами, чей голос теперь я слышал отчётливо.
Рубаха засучилась, товарищ подполковник! Как бы мне хотелось ему так ответить, да боюсь, не поймут меня на земле потом. Тут ещё приземлиться, правда, надо.
Состояние полностью пришло в норму, как только занял высоту четыре тысячи. Рычаг управления двигателя пока рано переводить вперёд, так что пошли ещё снижаться.
– Восемьсот восьмидесятый, я Восемьсот четырнадцатый. Доложи, что произошло? – а это уже в эфире был голос Швабрина.
– Ох…– сумел произнести я в эфир, выдыхая от напряжения, но мимические морщины буквально застыли.
Ничего не получается сказать, будто залепили мне рот скотчем. Открыл щиток, чтобы лучше видеть приборы, да только мне как задуло в лицо. Лучше пока опустить.
– Сопка, Восемьсот четырнадцатый, наведите меня на Восемьсот восьмидесятого. Остаток позволяет.
– Восемьсот четырнадцатый, доложите остаток.
– Позволяет, – резко ответил Швабрин.
Сейчас и не вспомню, с кем он в одном самолёте летит. Хочет подлететь и посмотреть на меня. Ведь пытаюсь что-то сказать, но не получается. Эфир наполнился целеуказаниями от ОБУшника, который подводил ко мне Фёдоровича. Не видно ещё ни черта из этой схемы перед глазами.
