10 января 1943. Ленинград.
Очередное утро, пропитанное безысходностью и тоской, рухнуло на город тяжелым камнем неизвестности. Серое небо затянули плотные ледяные тучи, не давая возможности солнцу опустить свои пусть и холодные, но светлые лапы на студеную землю, не обогреть, но украсить ее. Так уже второй год ленинградцы согревали свои дома лишь тенью надежды на спасение.
Дмитрий проснулся в остуженной русской зимой коммуналке. Он уже не уверен счастье это или нет. Подросток с большей неохотой разлепляет ресницы, что успели склеиться за ночь неконтролируемо подступившими слезами. «Мужчины не плачут» – говорила мама, но она обманула. Также как обманула клятвой о том, что никогда не покинет их.
Сонный взгляд мальчика лениво блуждает по комнате. Деревянная мебель, пыльные обои, телевизор в углу на журнальном столике, а рядом на стене – ковер. Дима снова заснул в гостиной. Эта комната была теплее всех остальных. В нос ударил запах сырости. Стены излучали аромат тоски. Она была почти осязаема. Мальчик пошевелил окоченевшими пальцами, сунул ноги под одеяло, поджал к груди. В глубине души он не верил в происходящее. Казалось Дима вот-вот проснется, и комната обратится в простой кошмар, которым он поделится с семьей за завтраком. Папа посмеется, мама утешит, а он сделает вид, что ему вовсе не было страшно, ведь он настоящий мужчина. На мгновение юноша начинает верить в это. Парень активно хлопает глазами, усиленно заставляя себя проснуться. Но кошмар не проходит. Он как назло все больше затягивает свою жертву в хищную колючую хватку. Дима вздрагивает, точно ощутив это прикосновение. От испуга он дергается влево и видит Анечку.
Шестилетняя сестра стоит рядом, и поправляет своими крохотными ручонками тяжелый верблюжий плед в ярко красную клетку. На секунду она замирает, хмурится, но потом продолжает.
– Почему ты не спишь? – приподнимается на локти брат, явно недовольный появлением сестры. Девочка глядит на него большими голубыми глазами сверху вниз. Дима всегда хотел иметь этот цвет глаз, но зеленый оттенок достался ему от отца. Он еще в начале блокады ушел на фронт и не вернулся. Теперь, каждый раз глядя в разбитое от постоянных трясок зеркало, Дима узнает в нем себя.
– Доброе утро, – улыбается Анечка. По своей детской глупости она не обратила внимание на грубость брата, но вскоре улыбка с ее лица спала. Девочка потупила взгляд в плед и принялась обводить пальцем разноцветные квадраты – я думаю, мама голодная… – конечно мертвые не голодают, но Анечка еще не знает об этом. Ей просто самой очень хотелось положить на язык что-нибудь съестное, отличное от ремневой похлебки.
Старший брат вздыхает и скидывает с себя одеяло вместе с пледом, позволяя исхудавшему телу искупаться в прохладе утра. Димка накидывает плотную клетчатую материю на сестру и садит рядом, снова сдвинув брови.
– Почему в одной сорочке ходишь? Одевайся теплее, скоро к Люде пойдем.
На слова брата девочка лишь послушно кивнула, должно быть, даже на слова не было сил. Анечка покорно пошла собираться в свою комнату, а проводив ее взглядом, Дима отправился в спальню родителей.
В квартире и так стояла стужа, но от двери комнаты родителей веяло особым холодом. Дверца скрипнула, Дима не забыл и закрыть ее за собой, ведь если придет Анечка будет плохо.
– Прости, мам, – обратился Дима скорее к самому себе, чем к матери – я снова плакал.
Женщина покинула их еще неделю назад. В тот день Диме нельзя было плакать: дома находилась сестра. Он не мог ей сказать. Он не мог показать ей свое отчаяние также, как и не имел права позволить себе потушить в сестре и без того почти угасший огонек веры. С того дня он не прикасался к простыне, под которой похоронил тело. У них не было средств на гроб и похороны, хотя Дима был больше чем уверен, что мать отдала бы все, лишь бы отправить его в последний путь достойно. Но Дима не мог отдать драгоценные граммы хлеба за это. В глубине души он молил, чтобы на том свете мать его поняла и простила.
– Прости, мамочка, – голос в пустоте дрогнул, – но мне нужна твоя карточка. Я знаю, что обманывать грех… – чтобы не разрыдаться прямо сейчас Дима подавил в себе желание говорить. Он приблизился к прикроватному столику, на котором лежала хлебная карточка матери. Димка сам ее туда положил еще день назад и поклялся больше никогда не пользоваться ею. Рука и голова моментально тяжелеют, когда подросток все же касается заветной бумаги. Дима едва сохраняет равновесие.
Он неправильно поступает. Весь мир поступает неправильно. Человечество сходит с ума и только по его вине Диме приходится играть сына живой женщины, а не покойницы. Мальчику хотелось оправдаться, объясниться. Но перед кем? Анечкой? Богом? Ему просто хотелось, чтобы кто ни будь поверил в необходимость его «неправильных» решений, потому что в нее не верил он сам.
Прежде чем покинуть комнату Дима открывает окно. Трупный запах уже гуляет по комнате. Дима знает, что рано или поздно он доберется и до чуткого носа Анечки, но пока пусть сестра думает, что мама просто слегла с простудой.
– Прости, мам, – роняет Дима шепотом. И этой фразы было достаточно, чтобы усмирить всю свою боль еще на один день. Одно нахождение в этой комнате помогает легче дышать. Дима внушил себе, что это матушка наградила его прощением.
