Буду твоей Верой

1. 1. Вера

Посвящается моему другу В.

— Мам, ну как?

Я забегаю на кухню и кручусь вокруг своей оси, слегка расставив руки в стороны. А больше и не получится — дверной проем настолько узкий, что моему папе приходится проходить боком.

— Красавица! — Мама поднимает вверх большой палец и переворачивает скворчащие аппетитные оладушки.

Я зажимаю пальцами нос, чтобы лишний раз не травмировать себя и не поддаваться искушению, особенно когда времени в обрез.

— Ты всегда так говоришь, — с обреченным вздохом отвечаю я.— Пойду спрошу у Ромыча.

— Доча, поешь, — кричит вдогонку мама.

— Мне некогда!

А все потому, что я целое утро провозилась с мытьем и сушкой головы. Обычно я готовилась к универу с вечера, чтобы утром не отвлекаться и приходить на занятия вовремя. Но в субботу мы с мамой ходили по магазинам и купили мне новые полусапожки — замшевые. И я решила, что к новой обуви вряд ли подойдут мои свалявшиеся за ночь волосы. Если пытаться произвести впечатление, то сразу всем своим видом, а не частично.

Прагматик во мне во все уши трубил, что тратиться на замшевые сапожки для дождливой осени, зная, что другие не светят, как минимум слишком самонадеянно и как максимум не рационально. Но мамуля умеет уговаривать и убеждать в том, как они мне идут.

Мне и самой они симпатичны, а если эти сапожки добавят баллов, чтобы понравиться еще и ему, то я, возможно, перестану чувствовать угрызения совести.

Но мне все равно крайне важно услышать мнение независимой стороны и самого младшего члена нашей дружной семьи — моего брата, одиннадцатиклассника Ромы.

— Ром, ты одет? Можно войти? Знаю, что ты не спишь. — Я трясу занавеской, которая вместо двери разделяет одну небольшую комнату на два одинаковых пространства.

У нас обычная двухкомнатная хрущевка в старом районе. С бабушками-собачницами, милыми ухоженными палисадниками вдоль первых этажей, с деревянными столбами и протянутыми между ними веревками, на которых жители нижнего этажа сушат в летнее время белье. С дедами, играющими по выходным в домино или нарды, и с облитыми флотским мазутом скамейками, чтобы по вечерам молодежь не собиралась под окнами, раздражая этих самых бабушек. С переломанными обшарпанными детскими площадками, где малышня собирает занозы и шишки.

Наше с Ромой детство прошло здесь — в этих песочницах с формочками для куличиков, с песком в трусах и ушах. Мы с братом радовались, что он мокрый и липкий, совершенно не подозревая о том, что пятью минутами ранее его смочили местная толстая кошка и худая соседская собака.

Гостиную занимают родители. Нам с Ромой досталась спальня, разделенная тонкой перегородкой из гипсокартона, а как только Роме исполнилось четырнадцать, он занавесился от меня шторкой. ­Так и живем!

— Сплю, — пыхтит брат. Наверное, как обычно, прячется с телефоном под одеялом.

— Не ври. Я вхожу. — Я закрываю руками лицо, мало ли. — Вошла, Ромка.

— Вижу, — опять этот голос, как из трехлитровой банки.

Я отрываю от лица один палец, потом второй и в щелочку между ними подсматриваю одним глазом.

— Ох, черт! — Я хватаюсь за сердце от увиденного.

Мой брат с голым торсом, но, к счастью, в спортивном трико, отжимается от пола, а на голове у него… зеленый, самый настоящий противогаз.

— Доброе утро. — Он снимает с себя устройство защиты и являет мне свою мокрую взъерошенную голову.

— Где ты его взял? — Я беру противогаз и верчу в руках.

И впрямь настоящий!

Ой, а пахнет ужасно. Ромкиным по́том.

— Из кабинета ОБЖ стырил, — ржет мой брат-идиот.

Иногда я не верю, что мы — родственники. Я — суперответственная, мегарациональная отличница. Мой брат же ­— обаятельный оболтус, и это все, что можно о нем рассказать.

— Ром, ты дурак? — Хотя это и так понятно. — Чтобы сегодня же в школу вернул, понял? Иначе родителям расскажу, — шикаю я на брата.

— Стукачка, — бубнит брат и поднимается с пола. — Зачем приперлась?

Ах да, точно!

Я расправляю плечи, обворожительно, как я надеюсь, улыбаюсь и выставляю вперед одну ногу в новом полусапожке.

— Ну как? — интересуюсь у брата.

Рома оценивающим взглядом проходится по мне, наклоняет голову то влево, то вправо, пока я, нервничая от того, что начинаю опаздывать, томительно ожидаю его вердикта. И, не выдержав, поторапливаю:

— Ну!

— Тебе правду или соврать?

— Правду, конечно, — фыркаю я.

— Полный отстой. Кажется, в таких ходила наша прабабушка.

Мои плечи обреченно падают, а нога подкашивается с устойчивого невысокого каблучка.

— А если соврать? — еще на что-то надеюсь я.

— Ну-у… — приценивается брат, — тебе идет! — Затем он ржет так, что мне хочется схватить противогаз и настучать по его наглой физиономии.

— Дурак.

С этими словами я вылетаю из дьявольского логова под мерзкий хохот брата и несусь прямиком в прихожую.

— Сам он отстой, — бубню себе под нос и пытаюсь натянуть бежевое кашемировое пальто, купленное на распродаже летом.

— Веруня, а позавтракать? — Мама появляется в прихожей с наколотыми на вилку невыносимо аппетитными оладьями.

— Некогда, мамуль, у меня злаковый батончик с собой. Пока. — Я машу маме и проворачиваю замок.

Выхожу за дверь и… Эх, не могу!

Я не слабохарактерная, а слабоустойчивая.