Рогушкоев и их хозяев, асутр, изгнали из Шанта. Поредевшие банды, изнуренные вылазками Бравой Вольницы и обескровленные налетами Эскадрильи, отступили на юг через Большую Соленую топь в Паласедру. Там, в унылой и бесплодной высокогорной долине, остатки меднокожей орды были уничтожены. Выжила только горстка атаманов, спасшихся на достопримечательном ржаво-бронзовом космическом корабле. Так закончилось странное вторжение в Шант.
Какое-то время победа радовала Гастеля Этцвейна. Скоро, однако, им овладело раздраженное томление – он замкнулся в себе. Этцвейн испытывал непреодолимое отвращение к ежедневным обязанностям, к общественной деятельности как таковой. То обстоятельство, что ему долго удавалось успешно выполнять совершенно чуждые ему функции, приводило его в замешательство. Вернувшись в Гарвий, он исключил себя из числа патрициев Пурпурной палаты с почти оскорбительной поспешностью. Гастель Этцвейн снова стал музыкантом, не больше и не меньше. Он тут же воспрянул духом и почувствовал себя самим собой – свободным человеком. Окрыленное состояние продолжалось два дня и кончилось разочаровывающим вопросом: «Что дальше?» Вопрос напрашивался, ответ заставлял себя ждать.
Туманным осенним утром размытые диски трех солнц лениво плавали в молочно-белом, розовом и голубом ореоле. Этцвейн шел по проспекту Галиаса. Липколисты почти прикасались к голове обмякшими влажно-сиреневыми, уже сероватыми лентами, поодаль медленно струилась к озеру Суалле излучина реки Джардин. На проспекте Галиаса, как всегда, толпились прохожие, не обращавшие внимания на еще молодого человека, недавно державшего в руках жизнь и смерть каждого из них. Будучи всесильным Аноме, Этцвейн вынужден был держаться незаметно. В любом случае он не бросался в глаза – двигался сдержанно, будто неохотно, говорил невыразительно, почти не жестикулировал и в целом производил впечатление мрачноватого субъекта старше своих лет. Глядя в зеркало, Этцвейн часто дивился явному несоответствию угрюмого, даже чуть зловещего отражения его внутреннему существу – одолеваемый сомнениями и лихорадочными мечтами, он метался от одной безрассудной идеи к другой, чрезмерно подверженный чарам красоты, воспаленный щемящей тоской о недостижимом. Таким, с изрядной долей насмешки, представлял себя Этцвейн. Только музыка сводила воедино и утоляла его несуразные и несообразные стремления.
Что дальше?
На первый взгляд ответом служило давно принятое решение. Он собирался снова присоединиться к оркестру маэстро Фролитца, «Розово-черно-лазурно-глубокозеленой банде». Тем не менее, он не ощущал уверенности в правильности такого намерения. Этцвейн остановился на набережной, провожая глазами опавшие ленты липколистов, змейками плывущие вниз по реке. Старая музыка казалась далеким отзвуком в уме, ветром юности, освежавшим только память.
Отвернувшись от реки, Этцвейн продолжил путь и скоро оказался у трехэтажного строения из черного и серо-зеленого стекла с огромными, нависшими над тротуаром малиновыми линзами в стенах – у гостиницы «Фонтеней», сразу напомнившей Этцвейну о землянине, корреспонденте Исторического института по имени Ифнесс Иллинет.
После уничтожения рогушкоев Ифнесс и Этцвейн вместе пересекли Шант в гондоле воздушной дороги, возвращаясь в Гарвий. Ифнесс вез с собой склянку с асутрой, извлеченной из тела атамана рогушкоев. Существо это напоминало большое насекомое длиной примерно двадцать, толщиной десять сантиметров – невообразимый гибрид клеща, тарантула, грецкого ореха и чего-то еще, вызывавшего смутные неприятные воспоминания. Каждая из восьми ног, поддерживавших продолговатое туловище, заканчивалась тремя чувствительными жесткими щупиками. На одном конце торса выступы лиловато-бурого хитина защищали органы зрения – три маслянисто-черных шарика в неглубоких впадинах, окаймленных щетиной. Под глазами подрагивали мелкие членистые жвала, тесно окружавшие узкое ротовое отверстие. Соскучившись в пути, Ифнесс время от времени пощелкивал по склянке, на что асутра отвечала едва заметным движением глазных бусинок. Пристальный взгляд насекомого нервировал Этцвейна. Где-то внутри блестящего коричневого тела скрывался чуткий, сложный аппарат, способный к рациональному мышлению или некоему эквивалентному процессу – аппарат, питавший к нему, Этцвейну, ненависть или аналогичное угрожающее чувство.
Ифнесс отказывался судить об эмоциональном состоянии асутры: «Догадки бесполезны. Известные факты не позволяют делать определенные выводы».
«Асутры пытались уничтожить Шант! – заявил Этцвейн. – Разве этого недостаточно, чтобы сделать выводы?»
Не отрывая глаз от дымчато-сиреневых далей кантона Теней, Ифнесс только пожал плечами. Подгоняемые порывистым попутным ветром, они летели под парусом на север, стараясь не замечать рывков и бортовой качки. Ветровой вез важных пассажиров и посему делал все возможное, чтобы побудить «Консейль», скрипучую капризную гондолу, тряхнуть стариной и проявить несвойственную ей прыть.
