Что этот Арден – не нашего полета птичка, стало ясно сразу.
Он появился во вторник, весь такой нарядный, в брюках со стрелками и полосатой рубашке. На дворе давно стоял ноябрь, занятия третьего года больше месяца как начались, мы прошли герундий и имперфект, – а этот явился, будто бы так и надо.
Просто зашел, представился и сел.
«Красавчик», – нарочито громко прошептала мне Ливи.
Пришелец повел ухом, обернулся, безошибочно нашел нас взглядом и улыбнулся эдак… многообещающе.
Ну, что сказать – и правда ничего. Высокий, складный, загорелый. Темные с рыжиной волосы собраны в ухоженную косу с вплетенными цветными нитками, а линия ото лба до кончика носа такая прямая, что хоть сейчас в палату мер и весов.
Молодой – чуть постарше ребят из высшей школы. Наверное, из студентов выгнали, а служить не хочется, вот и устроился на вечерку.
Арден разглядывал нас с Ливи, класс разглядывал Ардена. Не знаю, о чем думал он, а я примеряла на него зверей согласно общей классификации.
На грызуна совсем не похож. На птицу – тоже не слишком, эти обычно и в человеческой форме легкие, субтильные, а Арден не сказать чтобы шкаф, но плечи у него убедительные. Может, олень? Да, пожалуй, олень бы ему подошел.
В общем, Арден мне не понравился.
Зато преподавательница пришла от него в восторг.
Не знаю, кто его учил раньше, но задачки по спряжению он щелкал как орешки, даже не задумываясь. Пока я пыхтела с таблицами, выискивая нужный тип, он уже выписывал все формы столбиком и следил за другими слушателями со скучающим видом. На творческих заданиях, пока лучшие из лучших, скрипя, справлялись со штуками типа «чтобы плохое ушло и пришло туда», Арден выдавал какую-то заумную ерунду вроде «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а все его тело обратилось в молчаливый прах, кроме одного семени, и это семя нашло сердце своего создателя и там проросло» – все это в восьми лаконичных знаках, вычерченных с каллиграфической точностью.
В общем, в тот вторник класс почувствовал, как далеко ему до мастерства. Ливи восхитилась, а я, наоборот, приуныла.
Четверг, правда, восстановил статус-кво и макнул Арденово самомнение в суровый бассейн механики сплошных сред, а затем там же и придавил алтарной плитой ритуалистики.
Потом я перестала следить за его успехами. Оно мне разве надо? Достаточно и того, что Ливи при любом удобном случае принималась хлопать ресницами, пытаясь казаться глупее, чем она есть. Так себе брачные ритуалы, если подумать.
В общем, да – Арден мне не понравился.
А еще – я его не узнала.
* * *
Вечерняя школа при университете Амриса Нгье готовила артефакторов, аптекарей и «специалистов широкого профиля» (или, по-другому, неучей, неспособных справиться с программой специализации). Занятия проводились либо поздно вечером, либо совсем рано утром; добрых две трети материала нам и вовсе оставляли на самостоятельное изучение.
Удовольствие это – ниже среднего, но зато уже через пять-шесть лет можно было получить диплом.
Контингент здесь разношерстный. Денире, например, хорошо за шестьдесят: в ее молодости женщины учились либо в столице, либо на повитух, и вот сейчас, донянчив внуков, она записалась на вечерние курсы реализовывать детскую мечту. Калау-Бьёрли давно состоялся как артефактор, но документы имел колдовские и из-за того не мог брать госзаказы; на занятиях он отчаянно скучал, но посещал все исправно, как положено. А Морет вполне мог бы быть обычным институтским студентом, если бы шесть дней в неделю не батрачил в мастерской.
Я тоже, наверное, чего-нибудь могла бы. Если бы да кабы.
Но что толку думать о разных «если», когда уже случилось все, что случилось, когда все уже сложилось вот так, и я приняла добрый десяток решений, которые нельзя теперь отменить?
Иногда – в основном ветреными вечерами, когда на подоконник гостевого дома надувало маленький сугроб, а простыни хрустели от мороза, – я подолгу сидела, вглядываясь то в огни ламп, то в неровное сияние своего артефакта, и представляла себе ту, другую жизнь. И картинки получались по большей части красивые, и пахли они гретым домашним вином и маминым марципаном, но грустно почему-то не было, и сожалений не было тоже.
Что толку, – качал головой кто-то внутри меня, – что толку думать об этом, Кесса? Это время прошло; эти ворота закрылись; этот путь давно заметен снегом. Ты ушла другой дорогой, ты ушла далеко, и другая дорога привела тебя в другие места – так разве здесь есть чему удивляться? Ты лучше других знаешь, что есть вещи несовместимые: что, как ни крути, не связать в одну жизнь мечту об артефакторике и семейный очаг, дальнюю дорогу и родительский дом, твою свободу и тот марципан. Не бывает, чтобы рядом – закованная в лед река и пляс стрекоз над летним лугом; ты выбираешь что-то одно, а что-то другое остается туманным маревом несбывшегося.
Ты уже выбрала, Кесса. Это теперь – твоя дорога; вот и иди, и не ной уж, пожалуйста, будь так добра.
Я и не ныла. Ну, разве что иногда.
