Когда 13 марта 1998 года я закончил эту книгу, мне казалось, что я дописал некролог, начатый в день смерти Сергея. Но спустя 18 лет и множество изданий, я уже не думаю, что сказал о Довлатове все, что можно. Он сам и виноват, ибо умер на полпути, который продолжился после его смерти.
Незадолго до нее, после перерыва, мучительного для каждого автора, наконец пошли новые рассказы, из которых Сергей хотел составить сборник «Холодильник». Он думал построить его на манер отлично получившегося «Чемодана». В «Холодильнике», из которого, кстати сказать, автор намеренно изъял спиртное, Сергей использовал, казалось, уже отработанный материал. Но в двух его самых последних рассказах «Виноград» и «Старый петух, запеченный в глине» появилась новая тема. Довлатов брал своих русских персонажей, помещал их в Америку и смотрел, что из этого получится. Вышло интересно, свежо и неожиданно глубокомысленно. «Петух», например, развивал на фене мотив из «Короля Лира»: «Сведи к необходимостям всю жизнь – и человек сравняется с животным». Не зря любимым из собственных рассказов у Довлатова был «Лишний».
Может быть, благодаря этому подъему в свое последнее лето Довлатов выглядел сосредоточенным и почти счастливым. Он совсем не хотел умирать, тем более, как писали в советских некрологах, от тоски по родине. Жизнь на родине, как хорошо знал Довлатов, опаснее, чем ностальгия.
Прошло четверть века, но ничего не изменилось. Довлатова по-прежнему любят все – от водопроводчика до академика, от левых до правых, от незатейливых поклонников до изощренных книжников. От тучных лет перестройки, вместе с которой Сергей возвращался в литературу метрополии, осталось не так уж много имен. Кумиры гласности, ради книг которых мечтали свести леса и рощи, остались в старых подписках толстых журналов. Но тонкие довлатовские книжки – не памятники эпохе, а по-прежнему живое чтение. Как написал Бродский, эти книги нельзя не прочесть за один присест. Говорят, что вернувшийся в Россию Солженицын спросил, что тут без него появилось хорошего. Ему принесли первый том Довлатова, потом – второй, наконец – третий. И это при том, что в Америке Солженицын Довлатова не замечал, как, впрочем, и всю нашу Третью волну.
Сегодня тайну непреходящего успеха Довлатова ищут многие. Снимают фильмы, пишут статьи, устраивают конференции и фестивали. Но мне кажется, что секрет его письма лежит на поверхности, где, словно в хорошем детективе, его труднее всего заметить. В прозе Сергей создал собственную благородно сдержанную манеру, скрытно контрастирующую с безалаберным, ущербным, но безмерно обаятельным авторским персонажем.
С этим Довлатов вошел в отечественную словесность, избегая, в отличие от многих его питерских соратников, авангардного скандала. Сергей ведь никогда не хотел изменить русскую литературу, ему было достаточно оставить в ней след. По своей природе Довлатов – не революционер, а хранитель. Ему всегда казалось главным вписаться в нашу классику. Что он и сделал.
За четверть века, которые прошли со дня преступно ранней довлатовской смерти, в русской литературе перепробовали все на свете: соц-арт, постмодернизм, передергивание, комикование, стеб. И чем больше экспериментов, тем быстрее устает читатель. На этом фоне здоровая словесность Довлатова и стала неотразимой, ибо он – нормальный писатель для нормальных читателей. Сергей всегда защищал здравый смысл, правду банального и силу штучного, и к этому относил простых людей, зная, впрочем, что ничего простого в них не было. Отметая школы и направления, Довлатов ценил в литературе не замысел и сюжет, а черту в портрете, тон диалога, не постепенный путь к финалу, а момент истины, не красоту, а точность, чтобы не вширь, не вглубь, а ненароком, по касательной, скрытно, как подножка, и непоправимо, как пощечина.
Такие книги он любил, такие книги он писал, и этого ему никогда не забудут.
Александр Генис
Нью-Йорк, июль 2016
