Дмитрий Константинович был искренне благодарен Ворту за то, что тот заставил его совершать эти прогулки. Он и сам понимал, что бесконечное сидение за письменным столом неблагоприятно сказывается и на состоянии духа, способствуя развитию меланхолии, и на физическом самочувствии. Уже после первых своих выходов за пределы дома и полутора часов быстрого шага по горным лесным тропам Абросимов ощутил, казалось, навсегда оставившую его молодую бодрость, прилив сил, позволявший ему с еще большей энергией взяться за умственную работу, которая составляла главный смысл его жизни. Конечно, поначалу болели совершенно отвыкшие от долгой ходьбы ноги, нестерпимо ныла спина, но через неделю неприятные ощущения оставили его, и теперь он не мог представить своего дня без обязательной прогулки перед обедом.
Единственное, что удручало Дмитрия Константиновича сейчас, было отсутствие рядом Ворта. Владимир по служебной необходимости вынужден был отправиться в Петербург, взяв с собою дневники Масальского, которые собирался показать тем, по поручению кого действовал, дабы они приняли решение о дальнейшей судьбе этих странных записок. Граф не без некоторых колебаний отдал дневники, которые Ворт клятвенно обещал вернуть в целости и сохранности. Сделал это Дмитрий Константинович без особого удовольствия, но добровольно, без всякого нажима со стороны своего гостя.
Впрочем, гостем теперь следовало называть самого Абросимова, ведь этот скромный, уютно устроившийся в скалистом ущелье дом на самой границе Валлонии и Люксембургского герцогства принадлежал Владимиру или тем, от имени кого он действовал. Война, к началу 1813 года перекинувшаяся с просторов России на поля Европы, обошла эти места стороной.
Филипп, оставленный Вортом при семействе Абросимовых, высокий, широкоплечий молодой человек с вечно непроницаемым лицом и цепким взглядом узких серых глаз, в беседы не вступал, на вопросы отвечал односложно, неизменно сопровождал графа во всех его прогулках. На подобном эскорте настоял Ворт, и Абросимов подчинился, хотя постоянное присутствие Филиппа за спиной несколько тяготило его.
Те три дня, что его страж отсутствовал, отправившись в Гент, чтобы забрать почту и снять деньги, переведенные в местную контору банковского дома Лурье, Дмитрий Константинович испытывал облегчение. Конечно же, он нарушил данное Филиппу обещание не покидать без него дома и продолжал совершать прогулки в лес, наслаждаясь одиночеством и свободой. Правда, теперь его молчаливый охранник, вернувшийся вечером предшествующего дня, снова неотступно следовал за ним, но это, как ни странно, ничуть не ухудшило замечательного настроения Абросимова, чувствовавшего себя как никогда молодым и полным сил.
Граф полной грудью вдыхал свежий воздух весеннего леса, пробуждавшегося после недолгой в этих краях зимней спячки. Как мало похож был окружающий мир на среднерусскую природу. В эту пору в России еще лежит снег и трещат морозы, лишь недолгие оттепели напоминают о том, что царство зимы не вечно, что власть ее скоро минует, уступая свои права буйству пьянящей весны. Здесь же на исходе февраля уже зеленела свежая трава, расцвели первоцветы, умудряясь пустить корни в расщелинах древних величественных скал, окружив могучие валуны, огибая которые вилась лесная тропа.
Граф склонился над одним из таких бледно-желтых цветов, что приветливо покачивал ему своей изящной головкой на тонкой шее-стебельке, колеблемой легким ветерком. Это такое хрупкое на вид растение выросло на уступе рассохшейся скалы, вздымавшей свою отвесную стену над лежащей у ее подножия тропой.
– Боже! – подумал Абросимов. – Как же чуден сотворенный Тобою мир! Чуден и прекрасен. Этот слабый цветок отвоевал свое право на жизнь у тысячелетнего камня, у твердыни, кажущейся несокрушимой. Но именно хилые, на первый взгляд, корни век за веком разрушают несокрушимый монолит, обращая его в прах и пыль, сравнивают с землею величественные некогда горы. Скалы гибнут, они преходящи, а жизнь вечна. Она, такая, вроде бы, слабая, побеждает любую силу, пробивает себе дорогу в любых обстоятельствах…
Абросимов двинулся дальше, отчего-то невольно ускорив шаги. Это незатейливое философствование над весенним цветком, эти мысли, лишенные оригинальности, не раз приходившие в голову, вероятно, любому из живших и живущих на нашей земле, посещавшие прежде и самого графа, показались ему теперь чрезвычайно важными, отозвались резонансом в его душе, родив то чувство, нет, даже не чувство, а его преддверие, которое Дмитрий Константинович оберегал сейчас, хранил в себе, стремился донести до дома, чтобы, уединившись в тиши своего кабинета, разобраться в нем, побыть с ним один на один.
Щеки графа раскраснелись от быстрой ходьбы, порыв ветра растрепал тронутые сединой волосы на его непокрытой голове. Абросимов еще быстрее поспешил вперед в предвкушении от очередной встречи с неизменно завораживающей его картиной. Она открывалась взору ежедневно, но не могла наскучить. Тропа чуть забирала вверх, вела к вершине невысокого холма, покрытого густым лесом. Однако поднявшийся туда путник неожиданно обнаруживал, что деревья расступаются, разбегаются в стороны, даруя взгляду кажущейся игрушечной деревушку, прилепившуюся к скалам. На дальнем ее конце отделенный от других строений невысокой каменной грядой уютно примостился аккуратный милый домик, ставший нынешним пристанищем Абросимова и его детей.
