Назовите своё самое раннее воспоминание. В каком вы были возрасте? Мне всегда непросто отвечать на эти вопросы.
С одной стороны, спросите меня, что я увидел первым в своей жизни, и я твёрдо отвечу: Шайори Ёсидо, основателя Фермы, на которой вырос. А с другой, тогда ведь мне не было знакомо это имя, да и ничего из увиденного.
Происходило нечто, необременённое привычными всем нам понятиями. Даже моё «Я» и само существование не вызывали ничего, кроме режущего уши плача, от которого тот лишь усиливался. В этом плане моё первое воспоминание вряд ли отличается от вашего. Однако кроме шума агонии раздражённых незнакомым опытом органов чувств в нём было кое-что ещё.
Говорят, младенцы не способны что-либо надолго запоминать, но мне удалось. Через призму моего нынешнего опыта и знаний, которые заставляют смотреть на прошлого меня со стороны, этот эпизод выглядит так:
В тёмном помещении с раздражающе-ледяными потолочными осветителями среди десятка колыбелек Шайори выбрал мою, остановился и поднял меня на упругих, точно обтянутых выделанной кожей, ладонях, щуря взгляд сквозь стёкла квадратных очков без оправы. А где-то вдали за его спиной панорамные окна последнего семнадцатого этажа Фермы пылали иллюминацией ночного города. Светились башни бесчисленных небоскрёбов, внизу горели улицы, по ним скользили, сверкая фарами, автомобили.
Короткий эпизод в воспоминаниях, оставивший после себя дыру длиной в три этажа, или, как говорят за пределами Фермы, три года. Пожалуй, тогда-то более-менее осознанные эпизоды детства и начали застревать в моей памяти.
Нас было около двадцати. Мы жили в общей комнате, вставали в одно и то же время, вместе ели, учились, проводили свободные часы и засыпали. Один большой организм, ведомый общими голосами в головах, обладателей которых мы ни разу не видели, но помнили их. А поскольку воспоминания о том, что нужно делать, имелись у всех, жизнь казалась нам предельно простой, пока однажды не появились Другие.
Тогда вместе с остальными малышами по требованию внутреннего надзирателя я пришёл в учебную комнату, выкрашенную, как и весь этаж, в бледно-чёрный. Помещение было настолько просторным, что около пятидесяти столов с сенсорными наклонными столешницами в нём разместили на расстоянии в два метра друг от друга. Голоса в головах рассадили нас в шахматном порядке, оставив пустые места.
Из-за стола класс казался ещё больше, однако его масштабы съедали голые тёмные стены. Взглянешь на них, а они словно испускают мрак и приближаются, проглатывая сидящих впереди и по бокам. Именно поэтому я старался не двигаться, опустив глаза на выключенный дисплей перед собой. Другую тактику не избрал почти никто. Все оставались немы и не шевелились. Так поступать подсказывали мысли. Однако нам пришлось их ослушаться.
