Praefatio*
In the graves of the sad, the Ghost of the wind-melodic sadness. In the anguish of a tormented soul lost in tears, the depths of eternal love die.*
Я, Томас Рэдклифф, хочу поведать вам дорогой читатель, о воспоминаниях мрачной судьбы, ломтиками смерти покрывшую тень алтаря, где лежало мой сгорбленное тело от промежутков сострадания, в одиноких рассуждения, ибо имя мне – Человек, вечно тщеславен мой дар, опустошать мирскую веру, надменно скрывая фундаментальную оболочку сих послушников в объятьях Сфинкса, вскружив цветную палитру облаков, в единое целое, предаваясь безликим теням – одиночеству.
Ничтожные капли слёз орошают бескровные попытки узреть серебряные урны, наполненные мрачными сказаниями о былой любви. Порой, мучившие меня терзаниями проведенных лет в искуплении грехов, падающих с небес белоснежных ангелов, чернеющих от прикосновения с человеческими образами, ибо лишь человек – грехопадение воли самоистязающегося лжеца, в котором заложено искушение ниже самой смерти, по немощи всемогущие страдания отсекают, обрывают крылья божественным созданиям, обжигая ангельскую плоть пламенными огнями семи грехов. Сие деяния, обгораемое божественной пылкостью, вновь и вновь освещая людские намерения во мраке заблудшего, Священного Писания, ибо человек самое высшее из ошибочных суждений, творца, неземных частиц, что в потоках эволюции самоутопает в самоутешениях, собственного, настоящего лица, ибо никогда, человек заживо померкший от лоскутов действительного – его не имеющий!
Я помышлял о самоубийстве, утоплении, удушении, но четные попытки покончить с обезумевшими воспоминаниями, рвущимися из-под омертвленного тела моей молодой жены, что, скончавшись в надежде узреть храмы господа, в юном возрасте отдав душевную боль на смертном одре. Так же я помышлял о расправе над своими бренным телом, сущими ломтиками истязаний робеющих рук, что оледенели, обжигаясь о небесные черты, покорившего меня силуэта в дивных снах, далее подлинных мгновений сладострастия.
«О, Дьявольский закат моих страданий, прошу меня простить. Прошу о вечность, узри мои мольбы, засим быть желаю я прощеным, в надежде успеть, пока рука ещё может чувствовать источник сил проклятого рока, изнывая от тягости мучительной боли, истерзанных мгновений. О, Ангельский луч света, зовущий меня во тьму погребений ночи, ибо, соизволив простить, Господь лакомиться тенью обугленного призрака, низвергнутого на смертном одре, и не ангелом заложена воля сих тайн, понеже смерти, проникающая могучими крылами во всё сущее, ниже самой смерти, соблаговолив низвергнуть чертоги разумного, скрыв бдительный блеск чистосердечного Люцифера»
Пусть небеса разгневаются грозными стенаниями, и дождь омоет моё мертвое тело, но до сих пор жуткое недомогание преследует меня, вновь и вновь сводя с ума от отчаянных криков госпожи Элизабет.
Я окончил писать в тот момент, когда божественный образ явился в усыпальницу, и овладевал чистотой грязных помыслов, предаваясь порокам грехопадения; мертвая тишина воцарилась вечностью, околдовав ничтожные помыслы о двуличии, мольбами безбожного раба сновидений, искушающего с тех самых времен, когда обличие обидчицы растворилось в небесном чертоге у врат рая, низвергнув меня наслаждаться вечностью во мраке искушающего забвения.
О, небесный омрачитель, если дух твоей скорбящей силы настолько велик, насколько велика мелодраматическая драпировка призрачных воспоминаний, то снизойди до великомученика скорби, пожелавшего узреть земной благ – девственную душу, ведь скромность отнимает не только чувство жизни, она отнимает, буквально, многогранные силуэты романического пребывания на белом свете, ускользающими оттенками льстецов, замурованном в безликом отражении живописной гравировки иконописцев.
За французским окном английский дождь. И неужели можно продолжать любить того, кто омертвел на твоих руках холодной январской ночью, когда зацвели черные орхидеи и багровые розы. Её самые любимые цветы!
Этот мир и есть кормилец всего того, что мы знаем,
Этот мир породил все то, что чувствуем мы,
И пред смертью от ужаса мы замираем,
Если нервы – не сталь, мы пугаемся тьмы,
Смертной тьмы, где – как сон, как мгновенная тайна,
Все, что знали мы здесь, что любили случайно.
О, если бы эти губы говорили, что они поведали б мне?
Миссис Рэдклифф.
Кто в мыслях готов совершить преступленье, тот может быть, даже преступнее того, кто совершил его.
Пьер Буаст.
Новое веяние неоклассицизма в Европе с необычайной скоростью добралось до мрачного Лондона, где многие аристократы устали от послевкусия ренессанса, обольстительно, об любовавшись французской живучестью, хаотично-цветущей гаммой поэтической натуры, предпочтя что-то более одухотворяющие, романтическое, нежели, чем классическое виденье символичности, в тонкостях искусства, оставив готические тона в приятном блаженстве.
Тем не менее, барокко сменил ветхие угасающие проблемы ренессанса «на возвышенность элегантных фигур, вознесшихся над Олимпом», привнеся новые формы, экстраординарной палитре, эстетическому мистицизму и консервативной экспрессии. Что послужило многим европейцам-аристократам взглянуть на роскошь, через поэтические идеалы, заостряя внимание на хрустально-серебренную посуду, и золотые слитки украшающие позолоченные светильники, флагманской работы. Однако столь роскошно-меблированные фешенебельные дома, крайне редко обольщают изысками владельцев: Богато-украшенные анфилады, колонны, арки, наделяли барокко веянием нового времени, придав классическому оттенку западноевропейской культуры, цветущую палитру французской утонченности: тяжелая мебель, огромные шкафы, изящно-отгравированные лестницы, вкусы беспробудного излишества: картины с резкими овальными формами, с золотыми оправами, вырезанное рамы из карликовых деревьев, многие подчеркнутые контуры эпохи Стюардов, когда роскошь была, вне всяких сомнений, соблазном для аристократии, стремившийся выделяться не только богатейшими одеждами, но и новыми веяниями моды.
