О Мите Тракторенко впервые я узнал много лет назад. Возможно, если бы не случай, я так и остался бы в неведении об этом народном веровании, существующем с нами бок о бок неизвестно с каких времен, но по странным стечениям обстоятельств практически не известном обывателям и специалистам.
Будучи студентом-этнографом, я путешествовал летом на старенькой, но бодрой «Ниве», оставленной мне отцом по случаю покупки чахлого «мерседеса». Я колесил по просторам нашей родины, пытаясь собрать для фольклорной практики давно все записанное и классифицированное до меня маститыми докторами наук.
Как-то на ночь мне пришлось остановиться в деревушке Соломки недалеко от Красноярска. Деревенька была на удивление живой и умирать не собиралась, вопреки окружающим переменам. Узкая извилистая дорога, поблескивающая плотно уложенными плоскими камнями, крепко опоясывала ее по окраине, словно вердикт, утверждающий право разбросанных тут и там домишек на самобытное существование.
Изба, в которой я ночевал, была широченной и капитальной, под стать ее хозяйке – моложавой бабке Алевтине, похожей на огромную матрешку, скрывающей, казалось, внутри себя копии алевтин помельче.
Перед сном, за чаем, мы болтали ни о чем, сидя у огромного расписного самовара, тонко шумящего изнутри электрической спиралью. Хозяйка сетовала на расплодившихся без меры в этом году мышей, на отсутствие хозяина в доме, и что надо ждать, пока приедет из города сын, чтобы скосить траву на лугу, за домом.
– Мишка, сам-то со Светкой, женой своей, все в науку носы уткнули. В Новосибирск переводятся. Чё не хватает? А там, говорят, ученых – тьма тьмущая. И мои туда же. Внучку вон на лето мне спровадили. Некогда было привезти, на поезд с оказией посадили. А я встретила. Так она у меня самостоятельная, Наташка-то.
Наташка, светленькая вертлявая, лет восьми, с гладкой длинной косой, возилась на широкой лавке над листом большого ватмана, разукрашивая его цветными карандашами. Круглые карандаши скатывались с лавки, заставляя Наташку то и дело подхватывать их налету.
– Бойкая она, – кивнула с одобрением Алевтина. – Спать не уложишь до первых петухов. И вскакивает ни свет ни заря. Наташка, марш в кровать!
Девчушка сделала вид, что не слышит, а может, и в самом деле увлеклась, раскрашивая на бумаге синий хвост желтого кота.
– Они нынче непослушные да скорые пошли. А вот в наше время маленько…
Я приготовился к долгим рассуждениям о прошлом, когда жилось легче и проще. Мне было интересно. Тем более я и сам с некоторых пор так думал о минувшем, несмотря на молодой возраст. Наверное, поэтому и стал этнографом. Еще я рассчитывал, впрочем, без особой надежды, услышать от хозяйки что-нибудь полезное для моей фольклорной практики: например, никому доселе не известную шутку-прибаутку или быличку.
Наташка громко зашелестела ватманом, карандаши звонко посыпались на пол.
– Бабуля, лавка кривая! – она сделала нарочито удивленный вид.
– Завтра стол тебе освобожу. Ложись спать, поздно уже, – Алевтина пыталась говорить строго, но это ей не удавалось. Чувствовалось, побаловать внучку она любит. Однако хитрая Наташка, видимо, сочла мое неожиданное появление в их доме законной причиной отступить от правил.
– Не пойду спать! Хочу рисовать! Давай со стола в спальне все уберем. Дядя Вадим! – надула она губки, искоса посматривая на меня: а вдруг поддержу?
Авторитет бабушки в глазах гостя катастрофически падал. Погрозив пальцем внучке, Алевтина вдруг тихо сказала:
– Не слушаешься? Вот погоди, придет за тобой ночью Митька Тракторенко!
Я заметил, как вздрогнула девчушка. Ни слова не возражая, она молча собрала карандаши и ушла в спальню.
Сегодня, по прошествии многих лет, я отчетливо помню обстановку того вечера. Прикрывшаяся за испуганной Наташкой дверь, напряженный взгляд Алевтины и какая-то странная тишина, выползшая из темных углов избы после слов хозяйки. Слышалось, как пощелкивают часы в зале, за деревянной стеной.
Но тогда я просто решил, что Митька Тракторенко – это соседский пьяница, шумный, надоедливый, но беззлобный. Их хватает в каждой деревне, да и в городских домах тоже. Такими митьками пугают непослушных детишек, если уходящие в забвение Бабайка и Хока не помогают. Мне, как будущему этнографу, было это хорошо известно.
– Видимо, дебошир ваш всю деревню в страхе держит, – пошутил я.
Однако Алевтина, казалось, меня не услышала. Тревожно оглядевшись, она произнесла:
– Вырвались слова-то запретные, да на внучку. Дура, сама беду кличу.
Она отдернула легкую кружевную занавесь в углу с иконами, зажгла новую тонкую свечечку и зашептала молитву Богородице о защите детей.
Меня это заинтересовало. Митька Тракторенко из докучливого алкоголика неожиданно превращался в нечто большее. Я чувствовал, что фольклорная практика может обогатиться ценной находкой. Однако с местными верованиями следовало обходиться тактично.
После молитвы Алевтина, похоже, успокоилась. Вернувшись за стол, включила заново самовар. Слушая его бодрое гудение, я осторожно спросил:
– А этот, Сам, чье имя произносить нельзя, он кто?
Хозяйка кинула на меня благодарный взгляд, в котором читалось: молодец, раз имя не назвал – понимаешь!
