Гондола химер

Maurice Dekobra

«LA GONDOLE AUX CHIMÈRES»

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

WWW.SOYUZ.RU

Сидя верхом на балюстраде каменного балкона палаццо Реццонико и пришпоривая ее ногами, обутыми в теннисные ботинки, Джимми весело насвистывал. Юный птенец, импортированный из Америки, выделяясь на фасаде палаццо, он олицетворял собой пресловутую пренебрежительность янки, бесцеремонно прицепившуюся к величественному трону Королевы Адриатики[1].

Вечерний бриз, покрывавший рябью воду Большого канала, развевал белокурую шевелюру Джимми и трепал листья олеандровых деревьев в голубоватых ультрамариновых горшках. Вдоль берега плыл, напевая, гондольер. Изящная корма его гондолы, казалось, не решалась погрузиться в мутные волны воды. Вдруг Джимми наклонился над мраморной балюстрадой и, схватив бутылку с содовой водой, яростно запустил ее в направлении гондольера… Стеклянная граната взорвалась, ударившись об один из столбиков гондолы, украшенный гербами леди Дианы Уайнхем. Гондольер замолчал, обводя недовольным взглядом первый этаж палаццо. Свернув руки трубкой, Джимми крикнул ему:

– Shut up[2]… Заткни свою глотку… – Vain malora[3].

Эта брань на всех языках не произвела никакого впечатления на лодочника. Выпустив, со своей стороны, три венецианских ругательства, он спокойно продолжал свой путь, напевая ту же песенку. Леди Диана, сидевшая в качалке у окна, перегнулась через балюстраду и полушутя, полусерьезно спросила:

– Что такое? Что с вами приключилось, Джимми?

– Разве вы не слышали, Диана? Этот гондольер распевает: «Si, i non ho piu banane»… He за тем же я приехал сюда из Нью-Йорка, чтобы услышать здесь, на итальянском языке, эту старую песню с Бродвея[4]. Как вы полагаете. Диана, существуют ли еще в Венеции дожи? Нет? Так вот их потомки, в круглых шляпах, следящие в муниципалитете за хорошим тоном их города, должны были бы потребовать от гондольеров точного знания новейших песенок «Zegfeld Follies» или «Jard n de ma soeur»[5].

– Джимми, вы оскорбляете мою дорогую Венецию.

– Ничуть, дорогая. Надеюсь, вы не собираетесь цитировать мне фразы из романов или стихи из отельных альбомов о поэзии, об обаятельности, об атмосфере и цвете «Жемчужины лагуны»…[6] Не потому ли, что в этом дворце в 1889 году умер Роберт Броуминг, нужно все это принять всерьез?.. Я прекрасно знаю, что вы гордитесь табличкой в его память на стене вашего палаццо, на которой написаны следующие две строчки: «Open my heart and you will see graved inside of it: Italy»[7]. Но разрешите мне вам заметить, что Броунинг, поэт, вскормленный spaghetti[8], уж чересчур любил Италию. Этим он вызвал отвращение к ней у других. Если я когда-нибудь умру в Венеции, я распоряжусь моим наследникам надписать на моем надгробном камне из розового мрамора: «Откройте мое сердце и вы увидите там выгравированное: «Manhattan»[9]. Эта надпись не особенно понравится господину Габриэлю д'Аннунцио.

– Джимми, только ваша молодость может извинить вашу несознательность. Двадцатилетний американец, как вы, не имеет права говорить о Венеции иначе, как опустившись на колени.

– Ладно… В таком случае я завтра же отправляюсь преклонить колени на мосту Академии… Я возблагодарю австрийцев за то, что им пришла гениальная мысль построить железный мост под сенью Тинторетто и Бордона…[10] Очарование Венеции, моя дорогая? Это заводская труба святой Елены, это полотно железной дороги, приобщающей город к цивилизации, это телеграфный паук, который ткет свою паутину над лагуной; это гондольер одетый в waterproof khaki[11], вооруженный синдикальным тарифом; это электрический подъемник, выбрасывающий у остановки спешащих туристов; это моторная лодка, делающая 18 узлов на Большом канале, взбудораживая спокойную воду и разгоняя личинки москитов в соседних каналах.

Маленькие ножки леди Дианы задвигались под плетеным креслом. Она пустила в лицо Джимми оболочку из шелковой бумаги от соломинки, потянула через соломинку несколько капель коктейля и заявила:

– Вы говорите парадоксы, юный негодник…Вам не мешало бы пить соду после обеда. Джимми нахмурился.

– Что я сказал? Парадокс?.. Диана, я не люблю, когда вы употребляете ученые слова, которые не имеют обращения в университетах Соединенных Штатов в промежутках между партией в бейсбол и матчем регби[12].

Он встал, потянулся с гримасой на лице и протянул лениво:

– Э-э…

Вдруг он протянул руку вперед и указал на моторную лодку.

– Диана!.. Посмотрите, вот Флорелли отправляется каяться в своих грехах в исповедальню Сан-Заккариа.

Диана с любопытством посмотрела в указанном направлении.

– Вы уверены, что это Нина Флорелли?

– Вполне. Я отлично знаю ее полинявший флаг, желтый с черным, напоминающий сушащееся на ветру белье… Кроме того, я узнал ее матроса с головой пономаря, отваренной в бульоне из святой водицы… Уверяю вас, она отправляется в исповедальню… Маленький граф Навагеро рассказывал мне вчера в кафе «Флориани», что она ударилась в набожность с тех пор, как стала женой графа Флорелли. До замужества она была киноактрисой и содержала притон на площади Испании, где курили опиум на подушках из кордовской кожи, наполненных горячим воздухом… Пневматический комфорт и седьмое небо! Навагеро добавил еще, что прекрасная Нина, возвращаясь однажды ночью, слегка пьяная, с двумя кавалерами, подцепленными ею в клубе на Сикстинской улице, объявила им, открывая свое окно и вытягивая руку: «Как вы хотите, мои голубчики, чтобы у меня не было игривых мыслей, когда я созерцаю из моей комнаты обелиск собора Троицы и колонну церкви Зачатия?»