Солнце обливает кровью заката заснеженную равнину. Старый шаман Буба́ду готовится отправиться в путь. Время пришло: близится конец года. Наступает новое тысячелетие.
Шаман мажет тёмное, почти чёрное лицо густой белой краской, в цвет смерти, и расплетает длинную косу, позволяя седым волосам мягко струиться по крепким плечам. Голову и шею он оборачивает в несколько витков мягким вязаным платком, словно защищая себя от холодного дыхания вечности, что ощущается сейчас ярко, как никогда. Меняются эпохи. Вот-вот придёт новый порядок.
Буба́ду собирает припасы в мешок и кутается в серую куртку из толстой шкуры горного буйвола, которая защищает его от пронизывающего ветра и напоминает о былых охотничьих подвигах.
Когда Буба́ду был ребёнком, его бабушка, георгская, рассказывала, что на её снежной родине, где живут светловолосые белокожие люди, никто зимой не бегает нараспашку. Все, даже взрослые мужчины, с первых заморозков носят меховые шапки и длинные тулупы. Каждый знает, кто заболеет — тот до весны не доживёт. Бабушка ругала внука, который носился в расстегнутой куртке под зимними дождями.
Маленький, он удивлялся: зачем одеваться тепло здесь, в Го́тто, где если и бывают сугробы, то точно не размером с дом, как в Георгском царстве?
В жарком Го́тто зимы обманчиво мягкие, даже на северной границе, но духи огненной горы У́ло недобры. Ледяные ветры их дыханий задувают в любые щели и прожигают морозом до костей.
Уже юношей Буба́ду усвоил от гор то, чему не поверил в детстве: недооценивать холод нельзя. В первый же день учения культу Ила́нга он заболел. Пусть хворь отступила, полной грудью он с тех пор не дышал.
Широкий ремень тяжёлого мешка врезается в плечо, и посох оттягивает руку. Старик хочет оглянуться на дверь хижины, а лучше вернуться, ещё раз проверить, всё ли он взял для своего ритуала. Но нельзя. Сегодня нельзя. Ни оборачиваться, ни возвращаться.
Наступает ночь Убусу́ку Боку́фа — ночь смерти, самая длинная и тёмная в году. Этой ночью он, главный служитель бога солнца — Ила́нга, должен поехать в горы, подняться до захода солнца на священную вершину У́ло и до рассвета жечь костёр в пещере. Ждать, что скажут духи.
***
Поезд несётся, оглушительно грохоча, коптит чёрным дымом белое небо. Буба́ду четыре часа трясётся в холодном вагоне, пропахшем каменным углём, на жёсткой деревянной скамье, и наконец прибывает на самый север, к границе Союза вождеств Го́тто с могущественным Георгским царством.
Шаман так и не побывал на тех загадочных землях: служитель Ила́нга не имеет права покидать родину. Но всякий раз, глядя через горные цепи на ярко-голубое страны, откуда пришла его бабушка, он испытывает невыразимое восхищение и гордость. Там, за острыми сверкающими вершинами, жили, а может быть, до сих пор живут, могучие воины, полубоги, подчинившие себе весь мир. Их язык и груб, и красив. Своих мужчин они называют рычащим словом «герр», а священное время предсказаний убусу́ку — шепчущим «ночь».
Их волосы отливают золотом в солнечных лучах, их синие и серые глаза — словно окна в небо, ясное или пасмурное.
Сам Буба́ду на них не похож. Он, как все люди Го́тто, чёрен, словно уголь. И всё же в его жилах тоже течёт кровь северных вождей или, как они говорят, царей мира, и одна мысль об этом наполняет священным трепетом.
У вокзала старик нанимает телегу: зимой в предгорье легко заблудиться. Горные духи так и норовят сбить с толку и заводить кругами до холодной смерти. Учитель говорил: "Никогда не думай, будто ты знаешь дорогу. Просиди в пещере хоть сто лет, но езжай в повозке. Духам не нужно, чтобы ты пришёл живым. Им вообще никто не нужен".
Буба́ду щедро отсыпает возничему сотню золотых иланов и кормит его тойнаков варёными котлетами из фарша, тщательно промытого от крови. Нужно сделать подношение, чтобы дорога была лёгкой.
Почуяв мясо, тойнаки издают голодное ржание и нетерпеливо бьют копытами по замёрзшей земле. Их острые зубы раздирают рукавицу из плотной шкуры. Левую. Буба́ду испуганно отдёргивает руки, но вскоре усилием воли прогоняет страх. Значит, так нужно. Главное, что не прокусили ладонь. Тойнаков один только запах крови необратимо сводит с ума.
Шаман бросает рукавицы в сугроб, прислоняет посох к плечу и треплет шелковистые чёрные гривы. Когда эти твари сытые, их нрав добреет. Они дают погреть руки об их горячие шеи.
Небо алеет всё злее. Буба́ду сидит на пухлом мешке с сеном, прямой, как жердь, и внимательно смотрит на обагрёные закатом холмы, щуря чёрные глаза. Пусть ночь не началась, боги могут дать знак уже сейчас.
Проносится стая белых птиц, что обычно летают по одиночке. Удивлённый шаман загибает зябнущие пальцы. Одна, две, три… десять. Значит, сегодня он получит предсказание на целых десять лет вперёд. Такого не было ни разу, сколько он себя помнит. Сердце в груди колотится всё сильнее. За великое знание боги потребуют великую плату.
«Только бы не жизнь», — просит он про себя. Как передать знак богов людям, если не вернёшься?
У подножья горы старик прощается с возничим и уходит, не оглядываясь.
Мелкий снег царапает лицо Буба́ду даже сквозь толстый слой жирной белой краски. Ноги проваливаются в сугробы по колено. Заледеневшие руки дрожат в тёплых рукавах, словно на ветру. Чем выше старик поднимается по горной тропе, тем яростнее испытывает его вьюга, пытаясь сбросить прочь. Но тот, кто служит самому злому богу, Ила́нгу, не отступит и не повернёт из-за упрямства горы. Он сам упрямый, как гора.
