Иерусалимский ковчег

Дмитрий Михайлович Готвальд проснулся с волнующим ощущением того, что удача наконец-то улыбнулась ему. На миг лицо его омрачилось при мысли, что все произошедшее с ним – всего лишь ночная греза, навеянная шутливым Морфеем, с объятиями которого он не расставался до полудня. Тогда этнограф огляделся по сторонам. Все было по-прежнему, та же скромная мебель, черное фортепиано, шкаф с книгами и статуэтка Шивы. На столике – загадочная тетрадь с записями масона.

Дмитрий Михайлович Готвальд прибыл в Сибирь изучать тюремный фольклор. И надо же было так случиться, что по пути до Тобольска его тарантас «потерпел крушение»: отвалилось левое колесо! Сегодня Дмитрий Михайлович воспринял это событие как перст судьбы! Волею случая в его руках оказался дневник Якова Андреевича Кольцова, отставного поручика Преображенского полка, скомпрометировавшего себя участием в декабрьском восстании 1825 года и сосланного на поселение в город Тобольск. Он писал, что вступил в орден «Золотого скипетра» девятнадцати лет от роду, и мастер разрешил его от силанума, священного обета молчания.

Готвальд знал о практической стороне масонства, которая представляла из себя педагогическую, благотворительную и книгоиздательскую деятельность, но дневник Кольцова стал для этнографа подлинным откровением и позволил заглянуть в святая святых масонской ложи, приоткрыть тяжелую дверь «храмины темной», сокрытой от непосвященных.

Дмитрий Михайлович всего-то за пять целковых выкупил в таежной харчевне у бродяги Гурама записки масонского детектива.

Конечно, не все позволил себе отразить в своем дневнике бесстрашный Яков Андреевич, ссылаясь на древнюю клятву вольных каменщиков: «В случае же малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху».

Просвященный Яков Андреевич Кольцов оговаривался, что это не пустые слова.

Здесь, в доме, где некогда проживал Кольцов, и ознакомился Готвальд с частью его записок. Он снова открыл тетрадь, бархатная обложка которой была разукрашена древними символами, смысл которых возможно было постичь лишь немногим посвященным. Ему очень хотелось познакомиться с новой историей приключений отставного поручика, раненого в битве под Лейпцигом, но дневник обрывался на полуслове, а больше тетрадей не было!

Дмитрий Михайлович, находившийся все еще под впечатлением от прочитанного, вздохнул, закрыл записки, и, даже не попрощавшись с инспектором, покинул тюремный музей и отправился в облюбованную им гостиницу.

Вечером в дверь его номера постучались. Дмитрий Михайлович вовсе не собирался принимать гостей. На следующий день он намеревался продолжить свою прерванную работу и потому не был расположен к светским беседам. Открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, открывал перед ним самим практически любые двери.

Нехотя, он все-же впустил незваного гостя, предварительно поинтересовавшись:

– Кто там?

– Открой, барин! – услышал Готвальд знакомый голос.

– Гурам? – удивился он, повернув в замочной скважине ключ.

На пороге стоял все тот же голосистый бродяга в рваной поддевке, напевший в харчевне задушевную песню и продавший Дмитрию Михайловичу тетрадь в лиловой обложке. Он переминался с ноги на ногу и скалил зубы.

– Ну, входи! – выдохнул Готвальд и пропустил Гурама вперед себя. Сердце его бешено запрыгало в груди от волнения. – Как тебя сюда впустили-то?

Бродяга ухмыльнулся.

– Так я сказал, что мне к вам надо.

– Как ты меня нашел-то? – не переставал удивляться Дмитрий Михайлович.

– Земля слухами полнится, – ответил Гурам. – Вот я и объяснил, что меня известный ученый дожидается.

Готвальд не смог сдержать улыбки. До чего же все у этого Гурама выходило просто.

– Новую песню мне принес? – поинтересовался он осторожно.

Черные глаза кавказца блеснули лукавым огнем. Дмитрий Михайлович готов был сказать, что в них заплясали черти.

– А вы до чего больше нужду имеете? До песен ли?

– В смысле?

– Понравились вам записки? – осведомился в ответ бродяга.

– А что? Ты-то в том какой интерес имеешь? – покосился Дмитрий Михайлович на своего гостя с подозрением.

– А такой, – объяснил Гурам. – Дружок мой перед смертью место мне одно указал, – он выдержал значительную паузу, а затем продолжил:

– Так в том месте этих тетрадей целый сундук припрятан.

– Что же ты сразу-то не сказал?! – возмущенно воскликнул Дмитрий Михайлович.

Бродяга пожал плечами:

– Всему свой срок! – и оживленно добавил:

– Глядишь, и сговоримся за сто рублей.

– Сначала я должен собственными глазами увидеть твой сундук, – заметил Готвальд.

Гурам спорить не стал:

– О чем разговор?

Вечером Дмитрий Михайлович в сопровождении Гурама выехал за город в том самом злосчастном тарантасе, который кучер Харитон успел уже починить. Когда совсем стемнело, повозка подъехала к неказистому сараю. Кавказец зажег свечу, открыл амбарный замок и вошел под крышу. Дмитрий Михайлович последовал за ним.

– Вот! – кивнул бродяга.

Вдоль стены и впрямь стоял длинный резной сундук. Гурам приподнял тяжелую крышку. Дмитрий Михайлович подошел поближе. Тетради лежали стопками одна на другой, и все они были исписаны знакомым каллиграфическим почерком. Готвальд денег не пожалел.