Свеча. Одинокая, высокая восковая свеча в массивном, тускло поблескивающем золотом подсвечнике. Пламя колышется, живое и хрупкое, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены палаты. Стены, затянутые темным бархатом, расшитым причудливыми звериными мотивами, громоздятся в полумраке. Видны края тяжелого дубового стола, инкрустированного слоновой костью, угол иконы в богатом окладе, мутно мерцающего в отблесках угасающего огня. Воздух спертый, пропитанный запахом воска, ладана, лечебных трав и… чего-то старого, затхлого, нездорового. Богатство? Да. Но богатство, которое не согревает, а давит. Мрачное, как сама эта ночь.
ГЛУБОКИЙ, ЧУТЬ НАДТРЕСНУТЫЙ ГОЛОС: «Москва… 1584 год… Март. Не весна еще – преддверие. Предчувствие. Тишина. Тишина такая густая, что слышно, как падают угольки в печи. Как скрипит паркет под невидимыми шагами прошлого. Тишина… перед вечной ночью…»
Пламя свечи резко вздрагивает от незримого сквозняка. Воск стекает тяжелой слезой. Темнота экрана на мгновение, и… маленькая, бледная, беспомощная рука. На ней – несоразмерно огромная, неподъемная, ослепительно сияющая золотом и самоцветами Шапка Мономаха. Она сползает набок, закрывая почти все личико. Видны лишь испуганные, широко распахнутые глаза мальчика – Ивана. Он сидит на троне, ноги не достают до пола. Трон кажется ему горой. А шапка – миром. Миром, который ему вручили, но который он не может удержать. И не понимает. Лишь боится его тяжести.
Гул. Сначала далекий, как ропот моря. Затем ближе. Громче. НАРАСТАЮЩИЙ ГУЛ ТОЛПЫ. Крики. Не ликующие – злые. Голодные. Полные ненависти.
Огонь. ПЛАМЯ ВОССТАНИЯ. Не символ – реальное пламя. Москва горит. 1547 год. Багровые языки лижут деревянные терема, черные клубы дыма застилают небо. Лица в толпе искажены яростью и отчаянием. Они ищут виноватых. Ищут его. Юного царя.
ТЕНЬ. Огромная, безликая, падающая на стену палаты малолетнего княжича. Это тень его отца – Великого князя Василия III. Тень власти. Тень, которая исчезла слишком рано, оставив трехлетнего наследника на растерзание боярских кланов. Тень, которая навсегда легла на его душу – тень отцовского величия и собственной беззащитности.
СЛЕЗЫ МАТЕРИ-РЕГЕНТШИ. Елена Глинская. Красивое, измученное лицо. Глаза, полные страха не за себя – за сына. За его будущее в этом змеином клубке интриг. Ее пальцы судорожно сжимают руку мальчика. Она его щит. Но щит хрупкий, временный. И скоро его не станет. Яд? Насилие? История стерла детали, оставив лишь факт: мать умерла, когда Ивану было восемь. Осиротел полностью. Остался один. Совсем один. Среди волков в боярских шубах.
Гул толпы сливается, перекрывается, трансформируется. Теперь это уже не просто ропот – это ТРЕВОЖНЫЙ, НЕПРЕРЫВНЫЙ, ДАВЯЩИЙ БОЙ КОЛОКОЛОВ. Набат? Зов на молитву? Или погребальный звон по детству? Звон, который бьется в висках, который не умолкает, который становится саундтреком его кошмаров. Звон, предвещающий грядущие бури, кровь, безумие.
Свеча. Пламя стало совсем маленьким, синим у самого фитиля. Оно борется. Последний лепесток жизни в море воска и мрака. Тени на стене сгущаются, становятся зловещими, почти осязаемыми. Они похожи на крылья гигантской птицы. На двуглавого орла. Символ империи, которую он строил и калечил. Символ власти, которая вознесла его и сожрала. Символ России, чью душу он пытался выковать в горниле страха и крови. Тень Орла. Его тень.
ГОЛОС: «Этот мальчик… с глазами полными ужаса под шапкой, что весила больше его самого… Этот сирота, в чьей колыбелью были заговоры, а игрушками – страх и ненависть… Он вырос. Он стал Грозным. Он стал Царем Всея Руси. Он воздвиг храмы и сровнял с землей целые города. Он казнил друзей и молился за врагов. Он любил так же страстно, как и ненавидел. Он убил сына… и плакал над его гробом. Он создал Россию… и посеял в ней семена Смуты. Он – Иван Васильевич. И вот теперь… тишина.»
Пламя свечи делает последний, отчаянный прыжок вверх – и гаснет. КАДР: Полная, абсолютная тьма. Лишь слабый, мертвенный отсвет где-то вдалеке – возможно, луна в окне, возможно, последний уголек в печи. Тьма, поглотившая и свечу, и тени, и самого Царя.
Колокола стихают резко, словно перерезанные. Последний удар замер в воздухе… и растаял. Осталась только та самая ТИШИНА ПЕРЕД ВЕЧНОЙ НОЧЬЮ. Глубокая. Бездонная. Предвещающая конец пути длиною в пятьдесят три года.
ГОЛОС: «Тишина… И тень Двуглавого Орла. Все, что осталось… от Грозного Царя.»
«Что розой зовется, хоть розой назови,
Хоть нет, – аромат ее сладок!»
Слова Шекспира повисают в спертом воздухе палат бояр Шуйских. Сладок? Здесь сладости не было. Здесь был уксус унижения, прогорклый хлеб страха, поданный на серебряном блюде презрения. Москва, годы малолетства Ивана Васильевича. Не царские покои – клетка. Пышная, золоченая, но клетка. Великокняжеский сын, сирота при живых властителях – боярах, рвущих друг у друга из рук куски регентства над ним и над всей Русью.
Представьте долгие, тоскливые палаты. Высокие потолки, расписанные ликами святых, смотрящих вниз с безучастным величием. Тяжелые ковры глушат шаги, но не глушат голоса. Голоса Шуйских, Бельских, прочих временщиков – громкие, самоуверенные, пропитанные властью и вином. Они решают. Они делят. Вольготно раскинувшись на резных лавках, попирая ногами узоры персидских тканей, они вершат судьбы княжества. А где же князь? Где наследник престола?
