Эта книга была полностью отпечатана и готова увидеть свет уже до войны, и я ничего в ней не изменил. Кровавая эпопея, участниками которой – героями и жертвами – стали в недавнем времени потомки Кола Брюньона>2, озаботилась доказать миру, что «жив, жив еще Курилка»>3.
А европейские народы, познавшие славу и изнуренные в битвах, потирая бока, найдут, мне кажется, некоторый здравый смысл в рассуждениях одного «ягненка из наших мест, чей век проходит меж волком и пастухом».
Р. Р.
Ноябрь 1918
Читатели «Жан-Кристофа» вряд ли готовы ко встрече с этой моей новой книгой. Она удивит их не больше, чем удивляет меня самого.
Я был занят сочинением других произведений – драмы и романа из современной жизни, действие которых происходит в несколько трагичной атмосфере «Жан-Кристофа». Как вдруг мне пришлось отложить в сторону все свои подготовительные заметки, все уже написанные сцены и заняться сочинением этой бесхитростной книги, о которой я еще день назад и не помышлял…
Она является реакцией на принужденную десятилетнюю закованность в доспехи «Жан-Кристофа», которые изначально были по моей мерке, но в конце концов стали мне тесны. Я ощутил неодолимую потребность в глотке вольной галльской веселости, доходящей до дерзости, да, именно так. В то же время возвращение в родные места, в которых мне не привелось бывать с юношеских лет, позволило мне вновь припасть к моей родной Бургундии, к графству Невер, и пробудило во мне прошлое, которое, казалось, навсегда уснуло, а заодно и всех Кола Брюньонов, которых я ношу в себе. У меня возникла потребность говорить за них. Ведь эти окаянные болтуны не наговорились на своем веку! Они воспользовались тем, что один из их потомков обладает завидной привилегией – умением писать (как же часто их брали завидки!) и привлекли меня в качестве писца. Как я ни отбивался:
– Прадед, у вас была возможность выговориться! Дайте и мне сказать. Каждому свой черед!
Они отвечали:
– Сынок, будешь говорить, когда я закончу. Для начала, что интересного ты можешь рассказать? Садись-ка да слушай, и не пропускай ни словечка… Ну, давай, птенчик, сделай это для своего прадеда! Потом поймешь, когда окажешься там, где мы сейчас… Знаешь, самое ужасное в смерти – это вынужденное молчание…
Что было делать? Пришлось уступить, я стал писать под их диктовку.
И вот работа подошла к концу, и я вновь свободен (по крайней мере, полагаю, что это так). Вернусь к изложению собственных мыслей, если, конечно, один из моих словоохотливых старичков не вздумает выйти из могилы, чтобы надиктовать мне свои послания будущим поколениям.
Я не смею поверить, что компания моего Кола Брюньона так же потешит читателей, как и автора. Так пусть эта книга воспринимается ими такой, какова она есть, – откровенной, без затей, без претензий преобразовать мир, как и объяснить его, лишенной политики, метафизики, созданной «на добрый французский лад», подтрунивающей над жизнью, поскольку та представляется ей сто́ящей, а автор книги – пребывающим в полном здравии. Словом, как говорит Девственница (а как обойтись без нее в начале галльского рассказа): дружище, «примите ее благосклонно»…
Ромен Роллан
Май 1914
2 февраля
Будь благословен святой Мартин! В делах заминка. Нечего и пупок себе надрывать. Довольно я потрудился на своем веку. Передохнем чуток и насладимся жизнью. Я сижу за своим столом, по правую руку – кружка вина, по левую – чернильница; красивая новенькая тетрадка лежит передо мной, открыв мне свои объятья. За твое здоровье, сынок, поговорим! Внизу рвет и мечет моя женушка. За окном шумит северный ветер, дело близится к войне. Да пусть их! Какое счастье побыть вдвоем наедине с тобой, мой милый пузан!.. (Это тебе я говорю, я, у которого ряшка кровь с молоком, каких мало, смеющаяся, с длиннющим бургундским носом, посаженным набекрень, словно шляпа, съехавшая на ухо…) Но скажи мне, прошу тебя, что за странное удовольствие я испытываю, оставаясь наедине с тобой, склоняясь к твоему уже немолодому лицу, весело пробегая по всем его морщинкам и, будто из глубины колодца, – тьфу ты! не колодца, а погреба – черпая в сердце чарку старых дорогих воспоминаний? Ладно бы помечтать о том о сем, но описывать то, о чем мечтаешь!.. Да что я говорю – мечтать! Глаза мои широко открыты, при этом чуть прищурены у висков, благодушны и насмешливы; пустые мечты – удел других! Я рассказываю о том, что видел сам, о том, что говорил и делал сам… Безрассудство, не правда ли? Для кого я пишу? Конечно, не для славы: я не животное и знаю, чего стою, слава богу!.. Для своих внуков? Из всех моих бумаг что останется через десять лет? Старуха ревнует меня к моей писанине, и все, что попадается ей под руку, сжигает… Для кого же тогда? Да для самого себя! Для собственного нашего удовольствия. Коли не буду писать, так сдохну. Не зря же я внук того, кто на сон грядущий не мог не записать количество чарок, которые опорожнил сам и которые преподнес другим. Мне страсть как приспичило почесать язык, а в родном Кламси состязаниями в болтовне не насытишься. Мне требуется излить, что накопилось, подобно брадобрею царя Мидаса
