Ее звали Шемеи. Родившись в семье бедняков, ее постулатом являлась та же бедность, в которой пребывал весь ее род.
– Брось ее, она лишит нас остатков хлёбова! – вторили родимым об избавлении.
Но в глубинах души истинная женщина возводила песнь веры в матери дитя. Она уповала, что придет чудо, и ее дочь сможет окликнуть всех невежд и неверующих тем, что есть сила, она поселена в нас самих.
Спустя четыре года, их, почти вымершее от голода племя, посетил шаман Эсмус со своими учениками. Его взору предстали сухие, на свет пронизывающие лучами солнца тела.
– Я дам вам яство, но взамен хочу получить от вас по ребенку до пяти годов исполнения, – сказал Эсмус.
Недолго думая, без какой-либо жалости в мыслях и глазах, они побросали своих детей к ногам его, чтобы только насытить свои жадные желудки.
– Что же, – с мрачной улыбкой заметил он, – раз готовность отдать кровных чад за яства явилось такой простой задачей – получайте.
Ученики свернули им шеи, бросив обратно матерям.
– Это ваше яство! – кликнул он с долей презрения.
Горе окатило матерей, стали рыдать они, захлебываясь в слезах:
–Что Вы сделали? Это наши дети, а Вы, Вы убили их!
И снова крики, горечь слез чувствовалась на губах, а смрад от пота разносился по всему племени. Они никогда не видели такой жестокости, да что там не видели, даже не слышали, ведь привыкли провожать в новую жизнь того, кто смерти достался уже мертвецом.
– Очнитесь, упавшие, это вы отдали их мне, значит ли, что они перестали быть нужными? – уже с равнодушием спрашивает Эсмус. – Пытаясь набить свои желудки, вы забыли о любви. Да что там о любви, забыли о главном – кровной части себя. Я лишь помог понять это. И если ваши думы посещает обречение, то век вам быть обреченными, – закончил шаман и ушел. Вопли боли так и доносились до его ушей.
Идя по обломкам домов, я снова вспоминаю, как двадцать лет назад выглядывала из-за плеча матери и видела, как моих заблудших близких топило горе.
– Шемеи, дочь моя, – окликнула матушка, – ты ли это? Как давно тебя не было в наших краях.
Она обняла меня, наспех вытирая подолом платья руки, грязные от готовки.
– Родная, не плачь, я здесь, я снова с тобой, – мягко обнимаю ее в ответ.
Ничего не изменилось в ее безупречном лице, быть может, выпало несколько зубов, и небольшой слой морщин покрыл уголки ее глаз и губ. Моя матушка была самой сильной женщиной из тех, что я встречала на пути, она свято верила в жизнь и тропу исцеления. Ее черные, как уголь глаза переливались отголосками любви и добра. В тот злополучный день она сделала смелый до тягучей, обжигающей влаги в сердце поступок, спрятав меня в сумку за спиной, шепнула: «Я никому тебя не отдам, жизнь моя».
Меня посадили за стол, в ожидании отца. Матушка не переставала спрашивать обо мне. А я все думала, как обернулась судьба заблудших невежд. Стали ли они сильнее или погрязли в мрачном бытии.
– Что случилось с тетушкой Саджирой? Она все так же ищет порцию яда и просит помощи у тебя? – поинтересовалась я, в надежде услышать, что она, наконец, пришла к пониманию истока ее потерь.
Умм долго молчала и не двигалась, глаза были покрыты пеленой, а тело будто парализовало, ее окатили воспоминания.
***
– Эй, иссохшая, а ну, поди сюда! Твой вор снова залез к нам в дом. Ахом его отколотил, видно будет знать, как посягать на чужое! – с усмешкой выхожу к ней навстречу.
Саджира поднимает свой кулак в угрожающем взмахе.
Горестно, волей стояла, дабы не вышвырнуть ее так же, как и ее воришку. Но каждый имеет отведенную дорогу, мне ли ее прерывать? Только ему подвластна та тропа, которую он будет прокладывать, либо стаптывать. А мы, мы не имеем человеческого права разрушать то, что возводит другой.
– Умм, дорогая, прости, прости меня и моего мужа! Я всеми силами пытаюсь отказаться от новой капли яда, но мои глаза пленит дымная оболочка, а следом – темнота, будто бы мной что-то управляет. В последнее время тело стало покрываться гнойниками, а левая рука перестала двигаться, – ее опухшие от слез глаза приобрели огненный оттенок. – Моей малышке скоро три года, она не перестает плакать каждый день и совсем ничего не ест. Ее визг бурлит в Ахоме злость, он уходит, а по возвращению привязывает мои руки и ноги к дереву, начиная бить, пока из открытых ран не пойдет кровь. Помоги мне, я прошу тебя! – прорыдала Саджира и упала к моим ногам.
Заблудшие, жаль их. Как помочь, казалось бы, столь неизбежному окончанию жизни? Будет ли этот люд наполнен чем-то хорошим? Ответы находятся в духе каждого. Во всяком случае, к сумрачной жизни их привел внутренний мрак. С ними он и остался. Положит в яму каждого. В яму полной грязи, куда любой затхлый прохожий не хотел бы заглянуть.
Мой зрак был направлен на глубину этой, еще не утерянной смысла к жизни женщины. Она рассыпалась снаружи, но в ней была надежда, которая взвывала о помощи.
