Пролог
Было летнее утро.
На утоптанном песке дороги, пустынной, как обычно в это время суток, сидел человек и уплетал бананы. Одет он был скорее странно, нежели неряшливо. Возраст его определить было бы столь же трудно, как возраст рыцаря на миниатюре старинной рукописи, – можно было сказать только, что он не молод, но пожалуй, что и не стар. Бороды у него не было, или же она у него не росла, как это сказано об Александре Македонском, неважно кем.
Человек этот сидел спиной к дороге и был настолько поглощён своим занятием, – не лишённым, видимо, известной приятности, – что даже не заметил, как справа от него на песок легла тень.
Доев очередной банан, он обернулся, вероятно, для того чтобы аккуратно разложить кожуру на дороге в виде морской звезды, как он это проделал предыдущие пять раз, и только тогда обнаружил, что за его спиной стоит некий упитанный господин, одетый по-дорожному – с саквояжем в руке, благородной внешности, добродетельный, милостивый и великодушный, мудрый и щедрый, стоял он в непринуждённой позе, возложив свою правую руку в белоснежной перчатке на изящную, ручной работы трость и, словно бы задумавшись о чём-то важном, смотрел.
Скарамуш, – а это был именно он, – застыв с банановой кожурой в руке, приветливо улыбнулся.
– Вот, – пожаловался он незнакомцу. – Не могу удержаться.
Он помахал кожурой.
– Не могу устоять. Вредно есть столько мучного, а вот…
– Мучнистого, – негромко поправил его господин с тростью. – Позвольте, однако, спросить, на что вы собираетесь употребить эту кожуру?
– Разложу её на дороге, – просто ответил Скарамуш.
– Позвольте узнать, зачем?
– Вдруг кто-нибудь поскользнётся. Смешно будет.
Незнакомец осуждающе покачал головой.
– Дурацкая шутка, – сурово заметил он.
– Верно! – весело согласился Скарамуш. – Дурак будет, если поскользнётся!
Незнакомец не засмеялся.
– Мне представляется, – сказал он после некоторой паузы, – что мы попутчики.
– Это зависит от того, куда следует ваша милость.
– Скорее, от того, куда следуете вы.
– А куда-нибудь, – беспечно отозвался Скарамуш.
– Позвольте, однако, спросить, как вы предполагаете узнать то место, куда вы идёте.
Скарамуш погрузился в раздумье.
– Что-то я не понял, – признался он наконец.
– Когда вы придёте…
– Да?
– Как вы узнаете, что пришли?
– Куда?
– Туда, куда вы идёте.
– Не знаю, – пожал Скарамуш плечами и тут же добавил. – А вы как думаете?
Ответа не последовало.
Скарамуш поднялся на ноги.
– А я вот виноградом торговать пытался. Вы бы лучше спросили, откуда я иду.
– Мне это не интересно, – сказал незнакомец.
– Напрасно. У меня был виноград всех-всех сортов, самый отборный! И дамские пальчики, и дамские зубки, и дамские коготки, и…
– Можете, не продолжать.
– Но увы!
– Я вижу, вы не слишком преуспели.
Скарамуш скорбно вздохнул.
– Не повезло?
– Очень повезло! Повезло, что ноги унес…
– Как же мне называть вас… – задумчиво проговорил незнакомец.
– Что вы, ваша милость! – всплеснув руками, заторопился Скарамуш. – Я не более, чем скромный виноградарь, какое уж тут названье!
– Но теперь вы более не виноградарь, – заметил незнакомец. – Если я вас правильно понял.
– Увы, – печально произнес Скарамуш. – Вы меня поняли правильно.
– Я буду называть вас Попутчик.
Скарамуш смиренно склонил голову.
– Как будет угодно вашей милости.
– Пойдёмте, я что-то устал стоять.
– Постойте!
– Да? – незнакомец обернулся. – В чём дело?
– А как мы узнаем, что уже пришли?
– Я пойму, – сказал он и едва слышно добавил. – Я большой мастер по таким делам.
– Тогда я буду называть вас Мастер! – сказал Скарамуш, воодушевляясь. – Мой Мастер, могу ли я просить вас об одной милости?
– Сколько угодно, однако, пойдёмте же!
Скарамуш бросился догонять.
– Зовите меня Скарамуш, мой Мастер. Видите ли, таково моё имя.
– Ну что ж, пожалуй, так будет даже лучше, – согласился незнакомец.
– А ваше имя?.. – спросил Скарамуш, всё более набираясь смелости.
– Людовик, – с достоинством произнёс его теперь уже спутник.
– Людовик?..
– Людовик Пятнадцатый.
Скарамуш встал как вкопанный и, молитвенно заломив руки, воскликнул:
– О мой король! Мы объедем весь свет!
Неизвестно, к кому он обращался, ибо глаза его были возведены к небу, бывшему, к слову сказать, безупречно ясным, как обычно в это время года.
Здесь
. . .
Летом в Вавилоне, мягко говоря, душно. Словно бы исполинская птица накрыла его своей неподъёмной тушей и с терпеливой сонливостью высиживает кладку, а ты по её милости каждое утро с тоской отдираешь своё разваренное тело от липких простыней, тащишься в душ и с омерзением подставляешь себя под жидкие струйки безнадёжно тёпленького душа, потом заставляешь себя выпить сырое яйцо, – о горячем завтраке даже думать противно, – и остаток дня проводишь в том меланхоличном состоянии, которое можно было бы назвать созерцанием, медитацией или поэтической грустью, если бы не было более родного и привычного слуху слова: "облом". Облом спать, облом бодрствовать, выбираешь нечто среднее. Разум спит, желания дремлют, лёгкие мерно поглощают табачный дым и уличный смог, свободно проникающий через открытое окно в комнату, поэзия кажется дурью, а высокие порывы души вызывают непристойный смех, единственное же, что представляется тебе достойным уважения в этом мире – это вентилятор и холодильник. Спасибо вам за то, что вы есть!
