Тяжел был Год Саранчи, названный так из-за серо-зеленых, шелестящих насекомыми туч, одна за другой плывущих по небу. Растягивались они от горизонта до горизонта – заслоняли солнце, и казалось тогда, что наползает на мир смертная тень. В беспамятстве бежало от них все живое: если такая туча опускалась на землю, то не оставалось после нее ничего – ни листика, ни былинки, ни корней в дерне, лишь мертвая крошащаяся почва, бледные скелеты деревьев, лишенных даже коры, кости зверей, птиц, а то и людей, не успевших уйти. Положение усугубляли пыльные бури. Ветер вздымал стеной земляную зловещую пелену и, словно пеплом, усыпал ею все на сотни километров вокруг. Гибли посевы, по озерам и рекам колыхался грязевой комковатый кисель, респираторы не помогали: в пыльном сумраке задыхались поселения и мелкие города, глох автотранспорт, останавливались поезда, упираясь в наметенные буквально за час мощные пылевые валы.
Надвигался Великий голод. Журналисты пугали аудиторию, а заодно и самих себя гейзерами алармистских прогнозов: вымрут южные регионы, население страны сократится по меньшей мере на треть. И хотя правительство уверяло, что запасов зерна, имеющегося в государственных закромах, вполне достаточно, чтобы пережить этот год, карточную систему продажи и распределения продовольствия ввели не только в большинстве областей России, но и в Москве.
Никто не мог объяснить, откуда взялась эта напасть. Ходили слухи, что поскольку нашествие распространялось с юго-западного направления, то саранчу напустили коварные турки, мечтающие создать Великий Туран и до сих пор претендующие на Крым и земли Причерноморья. Популярной была также украинская версия: в ночь на пятницу, которая, как известно, считается днем нечистым, ведьмы и колдуны со всей Незалежной собрались у капища Перуна, на правом берегу реки Лыбедь в Киеве, и под дикие пляски, бубны и завывания молили богов, чтобы сгинули клятые москали. Передавали подробности: якобы ожили при этом деревянные истуканы капища и скрипучими голосами предрекли скорую гибель Москвы.
Однако, если судить по СМИ, в сознании россиян все же преобладало мнение о кознях Америки: Конгрегация евангелистских церквей, тайно собранная усилиями АНБ, ФБР и ЦРУ, вознесла Богу молитву о каре для «империи зла». Радение продолжалось без перерыва три дня и три ночи, хоровой молитвенный речитатив слышен был на десятки километров окрест, закончилось оно лишь тогда, когда часть делегатов впала в явное помешательство. И хотя серьезные аналитики утверждали, что Америке сейчас просто не до того: ее сотрясают беспорядки в «библейском поясе», огромном регионе, совокупности южных штатов, которые Иеремия Борг, пророк из Мемфиса, он же Теннессийский пророк, объявил самостоятельным государством, «землями Иисуса», потребовав изгнать оттуда всех чернокожих, цветных и гендерных маргиналов, на это мало кто обращал внимание: россияне уже давно привыкли, что Америка – это и есть воплощенное зло.
Не лучше обстояли дела и в Европе. Кошмаром Франции в эти месяцы стали шествия Дикой Охоты, бурей, с визгом и хохотом прокатившиеся по нескольким городам. В Амстердаме, прямо на площадь перед Королевским дворцом, выехала женщина на трехглавом драконе, извергающем из себя смрадный дым, и объявила о пришествии Сатаны. А по Берлину, согласно утверждениям журналистов, бродил некий Томерль, чудовищного безобразия, одетый в черное человек, держащий перед собой огромную Книгу Смерти. Каждый, кого он в эту Книгу записывал, немедленно умирал.
Именно в эти дни послушник одного из Великих Монастырей, тех самых, что сорокадневным постом и молитвами сумели остановить саранчу – она полегла у их стен, превратившись в хитиновый прах, – выйдя ранним утром во двор, обнаружил у приоткрытых ворот спеленатого младенца. Лежал он на аккуратном клетчатом коврике, и удивительным было то, что прошедшая ночью пыльная буря не засыпала его с головой, но как бы обогнула, образовав аккуратный овал, – младенец, как в колыбели, покоился в нем. Но еще удивительней было, что вокруг «колыбели» не наблюдалось следов, ни звериных, ни человеческих, никаких – ровная, не тронутая ничем пылевая поверхность, словно младенца опустил сюда ангел, слетевший с небес. А когда брат Авенир, так звали послушника, осторожно нагнулся над ним, младенец открыл глаза и громко сказал: угу!..
Извещенный об этом настоятель Монастыря, престарелый архимандрит, привычно вздохнул и приказал позаботиться о ребенке, как это принято у серафимиитов: не первый подкидыш оказывался таким образом в Монастыре. Младенца окрестили, омыв теплой водой, и в честь Рождества честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, поминовение которого приходилось на этот день, назвали Иваном, указав местом рождения именно Монастырь, а затем тот же брат Авенир, ставший по велению настоятеля крестным отцом, отвез ребенка в ближайший Приют.
Возвращался обратно он поздним вечером, по дороге меж верб, жить которым, судя по иссохшей листве, осталось недолго. Воздух к тому времени уже прояснел, видны были темные луговые дали, жара спадала, мир медленно остывал, по правую сторону от проселка тускло блестела река, а за ней, там, где край неба угас, низко-низко над кромкой леса переливалась, слегка пульсировала, будто манила в неведомое, крупная сиреневая звезда.
