Если мои догадки верны, то читать эту рукопись будет только тот, или те, кто всю эту историю выдумал. Затеял. Тот, кто несет ответственность за жизни и смерти пятерых человек, но это еще не все, потому что ставка на нас была очень высока. В конце концов, это ответственность за упущенный вариант будущего, – именно так мы понимали свою задачу. Смысл нашего проекта – это проскочить по одному из векторов времени, хотя бы в одну сторону, без вопросов о том, что с нами будет, вернемся или нет, когда и в какую попадем жизнь. Но главное было – обратная связь, люди должны были знать, чем все это закончится, есть ли резон следовать за нами. Но теперь, скорее всего, рассказывать придется самому себе. Если рукопись попадет в руки людям, то только тем, кому эта история ничего не даст, пожмут плечами, мол, так и было запланировано, никаких уколов совести, жалости… Хотя вот жалости я и не ищу. Если уж и правда искать какой-то смысл в этих моих нелепых попытках оставить хоть какой-то след, ну хоть как-то зацепиться, – пусть на бумаге, пусть даже только для них, то есть для вас – хоть в чьей-то памяти, так смысл этот – в том, что ваш цинизм тоже не безукоризненная позиция, в нем есть уязвимое место, и я хочу верить, что вы хотя бы это поймете. Можете посмеяться, мол жертве было угодно, чтобы палачи покраснели от неприятных воспоминаний. Смейтесь. У меня есть еще причина писать все это – только ради вас я не стал бы переводить бумагу. Я сам и есть эта причина. Я прекрасно знаю, что буду жить, пока пишу это, и в буквальном, и в переносном смысле. Единственное, что я могу еще делать, – это писать и пытаться понять, что с нами произошло и зачем все это понадобилось. Если я это пойму, меня тут же выключат, цена понимания— жизнь. Если я не сделаю этого, то у меня будет бесконечная, нет, просто утомительно долгая череда пустых дней и тошнотворных ночей – награда это или наказание? И так все уже осточертело, я даже перестал замечать движение, то есть чувствовать, что мы, ах нет, уже теперь один только я, еще двигаюсь. Только теперь каждой клеткой я чувствую, что подошел к порогу холодной дилеммы предназначения, или осмысленности решения «жить – не жить», или как бы это выразить не затертыми словами, – да никак, плевать на стиль, – смысла моей собственной жизни.
Итак, нас было пятеро в челне, по крайней мере, пять человек, но как я сейчас понимаю, мы были не одиноки, было еще что-то, о чем мои коллеги и друзья так ничего и не узнали. Да и я могу строить только догадки и никогда не проверю, прав я или нет. Около полутора лет назад, это было в начале октября по-нашему, наш экипаж на КСПЖ – я всю жизнь терпеть не мог этих дурацких сокращений, аббревиатур, которыми наша Космическая Станция Полного Жизнеобеспечения понапихана больше, чем оборудованием, – стартовал с околоземной платформы. Провожали нас торжественно, по разряду КП («Космический прецедент»), но как всегда, это скорее смахивало на похороны, в этих торжествах всегда есть что-то от языческих жертвоприношений. Расстилать ковровые дорожки, орать в микрофоны банальности, изнывать от площадной музыки, надувать щеки перед близкими людьми, – все эти ритуалы почему-то имеют своих поклонников, собирают толпы зевак, их любят прокручивать на дисплеях на всяких ответственных тусовках. Каждый раз, когда я попадаю, – уже нет, попадал – на официальные церемонии, мне становилось неловко за себя и за всех присутствующих: какими нелепыми, неинтересными и некрасивыми способами люди пытаются продемонстрировать кому-то – себе? – свою общность, свое единство, свое родство.
Сутки спустя после старта мы позволили себе небольшой «перекур», собрались в салоне, и Х (Икс, мы всегда играем в смену имен в полетах. Трое мужчин – Икс, Игрек и Зет, две женщины – Альфа и Омега, потом объясню, в чем дело) поставил диск с записью наших проводов. Я было поморщился, но он засверкал очами:
– Молчи, старина, не отравляй сладких грез о нашем будущем триумфе. Ты ведь брюзга, тебе ничего не свято, а я еще мальчишкой обожал надевать отцову парадную фуражку, кортик и белые перчатки. Помню, хоронили шефа моего дядьки, он был важной птицей. Так вот народу понаехало, одних автобусов полсотни, оркестр, цветы, дамы в вуальках, все рыдают портреты, речи… Я еще маленький был, но тогда уже подумал – эх, помирать, так с помпой, чтобы сотни людей, чтобы враги пришли поклониться, чтобы скульпторы в очередь стояли памятник ваять!
– Так ты что, живешь ради красивых похорон?
– Ради памяти людской. Ты историю в школе проходил? Кого люди помнят? Героев, ну и злодеев, конечно, но, во всяком случае, не мещан, не обывателей. Помнят тех, кто заслужил, просто говоря, памятник повыше. В юные годы я бегал, был профи, ну ты знаешь, так вот я месяцами себя не помнил, бегал до полной одури, времени просто не замечал. Несколько лет, наверное, провел на дорожке, и все по кругу, и все в одну сторону. Ломал ноги, рвал связки, чуть не посадил сердце. Зачем? Чтобы две минуты постоять на 20 сантиметров повыше других, чтобы жетон получить не посеребренный, а позолоченный, и чашку не стеклянную, а хрустальную? Вот тебе и награды за труды. Зато – чемпион, в Энциклопедии про меня полоска с портретом. Девчонки за мной охотились, на автографы дюжину ручек исписал. Плохо? Это надо пережить, чтобы почувствовать.
