Отпускных дней было накоплено почти шестьдесят, Вите нужно было прибыть в часть в середине декабря, поэтому в большой семье Здановичей и Павлищевых все планировали череду радостных застолий. Нужно было объехать родственников и знакомых, насладиться упущенными столичными возможностями, походить в театры, в цирк, по магазинам, принять самых близких у себя, точнее у мам. Решили разделить общение на два этапа. Павлищевых собрать у Серафимы, Здановичей у Татьяны.
Годом раньше ушла в мир иной Симина свекровь Дарья Павловна, и на Горького стало больше места для размещения дорогих гостей. Эта необыкновенная квартира в бельэтаже в доме по шумной улице Горького, выходила окнами в тихий переулок. В ней было два выхода, парадный и черный, высокие потолки и прекрасный ромбовидный паркет красного дерева. Многочисленных хозяек радовали широкие мраморные подоконники, где в холода стыдливо пряталась молочка, гастрономия, иногда кастрюльки. У Павлищевых, на зависть соседкам, там еще красовался буйный зимний сад – ни у кого из знакомых не было такой легкой руки на комнатные растения как у Серафимы. Все устраивало жителей этого коммунального братства, не представляющих себе иной жизни: и общие, но зато большие, кухня и ванная, и уборка по графику. Советские люди к жилищным изыскам не привыкли, и так «грех жаловаться», но единственный на всех сортир (пардон) был большим неудобством. Смею сказать ситуация иногда складывалась просто унизительная, комнатные вазы, впрочем, спасали.
«МамСим», как ее тепло называл зятек, уступила свою кровать в меньшей комнате долгожданным гостям, а сама обосновалась в проходной гостиной, к ней присоединилась младшая дочь на раскладушке, та не ворчала – все равно приходила из института ближе к вечеру. Серафима уже оформила пенсию, но не хотела прикрепления к партячейке пенсионеров при домоуправлении, чего требовала партийная дисциплина. «Что я там с бабками буду делать», – говорила она подругам и поэтому оставалась, сколько могла, верной своему Центру профсоюзов ВЦСПС, регулярно посещала собрания и платила партвзносы там. Раз в месяц она прихорашивалась, надевала на все еще стройную фигуру синий в полосочку деловой костюм, набрасывала на шею легкий белый шарфик, трогала губы помадой, брала подмышку лаковую сумочку и отправлялась в бывший родной коллектив.
Им с младшей дочерью едва хватало средств от стипендии и пенсии, поэтому Неля старалась чаще отправлять переводы, чтобы поддержать родных. Подрабатывать студентам было не принято и официально практически невозможно, ну не разгружать же барышне вагоны! Спасибо Павел подбрасывал яблоки, сладости, изредка немного денег.
Маринку оставили у бабушки Тани. Татьяна Абрамовна продолжала работать в Телеграфном агентстве преподавателем английского для журналистов-межународников, ходила на работу несколько раз в неделю, неплохо зарабатывала и содержала семью. Благодарные ученики, маститые журналисты, баловали ее гостинцами и небольшими сувенирами из-за рубежа. Она упорно требовала от Левки продолжить заниматься польским и английским, часто разговаривала с ним дома то так, то эдак, предлагала освоить печатную машинку, благо дома были две портативные еще из Америки, одна с латиницей, другая с кириллицей. Этими машинками и переводами молодой человек в будущем наработает себе на розовый «горбатый» Запорожец, а потом даже на Москвич, в отличие от безлошадного старшего брата, предпочитающего велосипед, а при необходимости и возможности такси. Маринке иногда разрешалось постучать двумя пальчиками по клавишам, и она млела от восторга и гордости.
В воскресенье на Сущевке предполагался съезд гостей с Витиной стороны, ждали двух овдовевших сестер деда, Хиену и Рахиль, и никуда обычно не выезжающую младшую, Малку. Девочке две старшие папины тетки казались кораблями, бороздящими просторы океана: обе бескомпромиссные и строгие, даже суровые, смотрящие немного свысока. Причем полная невысокая Рахиль, директор музыкального училища при консерватории, даже слегка покачивалась при ходьбе как баркас. Вторая, Хиена, известный в столице детский врач и автор книги по уходу за грудными, на прием к которой безуспешно старались попасть многие родители, была более подтянутой и напоминала «миноносицу» из стихотворения Владимира Маяковского. Малоразговорчивая и тихая Малка жила с ней вместе и, казалось, ходила по струночке под критическим взглядом докторицы и выполняла почти всю домашнюю работу. Она скорее походила на монахиню в миру, если не учитывать вероисповедания по рождению, а из плавсредств напоминала просмоленную плоскодонку, мирно скользящую по гладкой поверхности.
Виктор и Неля должны были привезти любимый напиток подводника армянский коньяк, вино и торт. За горячее отвечала Татьянушка Демьяновна, лихо напевавшая на кухне: «Голубые глаза злые, черные задорные, а уж серые глазаааа сердце режут без ножааа…». Она чистила картошку специальным ножом, тонкая кожура лентой падала на расстеленную газетку, по привычке предварительно проверенную на политический нейтралитет – там не должно было быть портретов руководителей страны. Квартира у них, конечно, не коммунальная, доносить некому, но мало ли кто поинтересуется содержимым помойного ведра! «Татьяна, перестань!» – попросил любитель джаза Лева, не переносивший народной музыки. Маринка хотела помочь любимой нянюшке, но ей доверили только перенести кое-что на праздничный стол и разложить приборы, предварительно уточнив, не путает ли она понятия справа и слева.
