В родильной палате лежит женщина. Ноги раздвинуты. Колени подняты. Зубы сжаты. Пот заливает её лицо. У подножия кровати два человека в халатах и масках.
– Тужьтесь! Тужьтесь!
– А-а-а!
– Выходит. Вижу головку. Хорошо. Тужьтесь!
– А-а-а-а!
Медицинские перчатки обхватывают маленькую головку, осторожно поворачивают тельце. Женщина наклоняется вперёд, сгребает простынь в кулак, напрягается, кричит. Через мгновение в руках акушерки вопит сморщенный красный малыш.
Так я появился на свет.
Этот день впился в мою память, как гладиус в тело иудея. Даже сейчас, по прошествии тридцати лет, я могу описать всё подробно.
Врач и акушерка носятся со мной, словно с золотой амфорой. Пуповину зажимают и отрезают. Меня измеряют метровой лентой, кладут на весы. Я ору, словно подо мной раскаленная сковорода. Мать закрывает уши.
– Заткните его!
Чья-то сильная рука касается моего лба. Я умолкаю. Приоткрываю глаза. Вижу неясный силуэт мужчины. На нём пурпурная тога. Лицо окаймляют рыжие, как грива ассирийского льва, волосы и такого же цвета борода. Большой мясистый нос, торчащие уши, двойной подбородок. Вокруг глаз – веснушки. Он смотрит на меня, разжимает губы, говорит:
– Fortuna dies natalis, filius!*
Став подростком, я перевел эти слова. Незнакомец в древнеримской одежде назвал меня сыном. Это глубоко потрясло мою душу. Потому что родного отца я никогда так и не увидел.
После роддома человек с «львиными» волосами приходил часто. Он играл на лире. Читал стихи. Ласково гладил и бережно качал меня на руках. Я с наслаждением слушал, хоть ничего и не понимал. Взгляд его светло-голубых глаз успокаивал. Я постепенно привязался к нему и, когда оставался один, сильно скучал. Поначалу он казался мне странным, но потом я привык к его внешнему виду. Человек-лев стал близким для меня. В какой-то момент я поверил в то, что он мой настоящий отец. А, выучив латынь, называл его – pater.**
