Мама, как ты постарела. Я не могу. Мне тяжело. Твоя пленкой теперь кожа. Твои, как на пластмассовой кукле, волосы. Навалившиеся на глаза веки. Навалившиеся на веки века. Не те века, что были. Те, что ждут. Те, что без тебя…
Каблучки стучат по палубе. Солнце – у меня на носу. Я – у тебя на руках. Твое платье кружится перевернутой фарфоровой чашечкой. Ты молодая. Мелькают туфельки. Я обнимаю тебя, что есть силы, и летаю с тобой по квартире. По золоченому залу с золочеными люстрами. По летнему газону – в рыхлую землю – лаковые каблучки. По облакам, мягким как музыка. Под нами города, провода, суета. Несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки…
Не уходи.
Ты стоишь одна в снежном поле. Оперлась на березовый посох. Ветер рвет твой халат с зайцами. Он и так весь в дырках. Его давно побила чердачная моль. Ты смотришь вдаль.
Не пущу. Бросаюсь тебе на шею. Висну. Заваливаю на себя, на снег, в снег, снег жжет. Обхватываю руками. Чувствую твою плотность. Но руки не могут объять. Не сцепляются. Я не справлюсь. Прижимаюсь к тебе лицом, обцеловываю.
– Не уходи! – прорвалось уже вслух, и я проснулась.
Ощущение ее тела в моих объятиях еще секунду пребывало со мной, а потом мягко улетучилось. Даже ребра расправились.
Я глубоко вдохнула, выдохнула и растеклась по постели. Сквозь жалюзи щерился серый свет. Сон быстро забывался. Еще один выдох – и осталась только горечь последней фразы, которая уже почти ничего не значила, но крутилась в голове и мешала вспомнить, где я и даже немножко – кто.
Нашарив на прикроватной тумбочке телефон, я поднесла его к глазам. Из темноты еще выключенного экрана проступили какие-то рытвины и ущелья. Я не поняла, моргнула, вгляделась снова.
Лицо. В экране отражалось мое лицо. Старческие морщины. Как из сна. Бросило в пот, хотела подскочить, получилось только подняться на локтях.
Все вспомнила.
Вошла медсестра.
– Как спали?
Я пожала плечами.
– С лошадиной-то дозой обезболивающего. Должны были как убитая.
Она стала налаживать капельницу. Я молча смотрела на нее, пока память расставляла окончательные мазки в картине происходящего.
– А это не вредно?
– Что? – она подпустила несколько капель из иглы.
– Ну, лошадиная доза…
– Нет. Вам нет, – она уверенно проткнула мою руку.
– Мне?
Сестра замялась.
– Последствия очень отдаленные…
Низ живота, даже несмотря на общее онемение, стал больно и ритмично съеживаться. Я поняла, что смеюсь.
Остроумно.
Последствия отдаленные.
Они не успеют сказаться.
Действительно! Меня хоть героином можно накачивать теперь. Почему бы и нет!
Последствия не успеют сказаться.
Как изящно!
Я не могла остановиться.
Уж не знаю, насколько отвратительна я была девушке с блестками на губах, но она перевела взгляд на пол. Пальцами с идеальным французским маникюром разгладив мою простыню, встала. Подошла к окну.
Рука ее повисла на цепочке для открывания жалюзи. Пластиковые полоски медленно поворачивались ко мне ребрами. Серый свет соткался в улицу за окном.
Падал снег. Мерно, тихо, нескончаемо. Скоро стемнеет. В заснеженном тротуаре, в сплошной стене здания напротив, в поеденном зубами высоток небе – самозарождалась тьма. Она пока была нежно лилова и даже как-то томительно красива, но с каждой секундой густела.
Я затихла.
– Я тоже когда-нибудь умру? – как будто сегодня утром, давным-давно спросила я маму. Она развешивала белье на балконе, и то парило в весенней синеве. Мама заливисто засмеялась, присела на корточки, запустила теплую руку мне в волосы и ласково прошептала:
– Это еще не скоро. У тебя вся жизнь впереди.
Я выдохнула и выбежала во двор играть в казаков-разбойников.
Единственное на все небо, над нами висело пушистое облако с блестящей окантовкой солнечного света.
И синие тени крон на зернистом асфальте. И теплый бордюр. И запах булочек с корицей. И «вся жизнь впереди»… далеко впереди, проступает в солнечном тумане. Мерещится. Ускользает. Обещает. Что там? Что после?
Медсестра повела плечами.
– А вам не надо обходить остальных больных? – спросила я.
Она встрепенулась, как разбуженная, обернулась, хотела взглянуть мне в глаза, но проскочила. Сухими белесыми зрачками уставившись в темный угол рядом с моей кроватью, сказала:
– Вы одна остались.
– А что, все выписались?
– Да нет…
Она завозилась с одной из пустых тумбочек, достала оттуда батон хлеба, задушенный целлофановой пленкой.
– Еще свежий, – сказала она, зачем-то подняв его над головой и осматривая, потом оглянулась на меня и нарочито невзначай: – Вы кстати как, дозрели?
Главный вопрос. То, ради чего ты возишься со мной уже вторую неделю. Осмелилась наконец. Вскользь – ненавязчиво. Сколько процентов тебе перепадет? Три? Пять?
Я внутренне усмехнулась и промолчала, глядя на нее в упор. Она закончила с тумбочкой, сунула батон под мышку и вышла.
– Я замерзла во сне, – крикнула я в закрывающуюся дверь.
– Принесу вам обогреватель, – отозвалось уже из коридора.
От места укола по руке расходился круг онемения. Когда оно добралось до глазных яблок, взгляд мой беспомощно застыл на потолке. Через секунду веки рухнули на глаза, и я утонула.
– Мама, мне предлагают вечность… – подбежала я к ней и схватила молодую теплую руку. Она стояла в пустой комнате, без окон, с обрывками обоев на серых стенах, с туманным светом, повисшим под потолком.
