Бесспорно, самым выдающимся изобретением человечества за последние лет сто, да что там – за всю историю, стал псионный поток.
Одного не возьму в толк: как он устроен.
Псионный поток преобразил всю нашу жизнь больше, чем в свое время промышленная революция, чем изобретение Гуттенбергом печатного станка. Преобразил бесповоротно и явно – в лучшую сторону.
Хоть меня еще не было, но бабушка рассказывала, что время было дурное. В смысле – до псионного потока. В городах чадили машины, чудили люди. Писатели того времени замечали, что нет уж в воздухе былой звонкости, не вдыхается полной грудью. Не поют соловьи в рощах, да и рощ-то почти не осталось. Небо побелело. Даже в самую ясную погоду, в жаркий летний денек над головой висел блеклый линялый холст, а во рту – непроходящая горечь – с каждым вдохом. Самой частой болезнью стал рак легких.
Не говорю уж о еде. Эти страшилки до сих пор нам рассказывают в школах. Пищу они добывали из живых существ. В смысле – на полном серьезе убивали животное и ели его. Эту дикость сейчас даже вообразишь – уже дурственно делается. Как-то я увидел картинку в старом учебнике: там прямо в рот себе человек засовывал мертвое чье-то тело без кожи (они предварительно, видимо, сдирали ее) и оно – такого едко алого цвета с белыми прожилинами, и с него на стол капает кровь. В общем, полное инферно.
Но вот изобрели псионный поток.
И планета расцвела. Дорог больше нет. Вся Земля теперь состоит из тенистых рощ, импрессионистских садов и тропинок, усыпанных лимонными пятнами света. Городов тоже нет. И деревень нет. Небо всегда синее, что аж в глазах рябит. Зима минимизирована. Круглый год солнечно и зелено. Кроме осени. Осенью в умытом дождями воздухе кружатся желтые и бордовые листья. Они ложатся на поля причудливыми узорами, которые образуют то равнобедренные треугольники, то концентрические круги. А однажды Пуговка, моя подружка, даже распознала Русалочку из древнего мультика. Синий хвост был выложен еще не увядшими фиалками.
А какие закаты! Ах! Каждое утро мы с Пуговкой начинаем с завтрака на берегу океана, на мысе Горн. Там брызги волн, бьющихся о скалы, искрятся в лучах заходящего солнца и придают сэндвичам свежий солоноватый привкус. Завтрак на закате заряжает бодростью на весь день!
Из моря вздымаются пики
Изломаны временем, ветром.
В закатном огне многолики
Свеченьем косых геометрий.
И мы, две цветные улитки,
Пригрелись в своих чашках Петри.
Вот такие стихи выливаются из меня на лоне природы. И не спрашивайте, что к чему. Это само. Нет, я не из бахвальства себя цитирую, а чтобы показать, как привольно творится и живется нам.
Кому показать? Я как будто разговариваю с человеком из прошлого. Пытаюсь его ободрить, рассказать, что его многовековые страдания и искания, борьба за свободу, справедливость – все не зря. Добро-таки победило. Рассказать, что это не иллюзия, не утопия, чтоб он не сомневался, чтоб шел вперед, как только может, быстро.
Наша жизнь прекрасна. Работать не надо. Воевать не надо. Ничего не надо. Только предоставляешь точку доступа для псионного потока, и все.
Что тут сказать? Даже иногда не о чем стихи писать – нет драматизма. Собственно, никто, кроме меня, по-моему, и не пишет. Это я так: отдаю дань прошлому – так же раньше изучали мастерство каллиграфии, когда вручную уже никто не писал – для удовольствия.
Единственное, что изредка омрачает мое безоблачное существование, – это клаустрофобия. Припадки у меня случаются не часто, не чаще раза за ночь. Я просыпаюсь от ощущения, что все внутри пересохло, как будто глотаю камни, большие, валуны. Как будто меня ими засыпало. Начинаю судорожно барахтаться. Кажется, некуда бежать, нечем дышать, хочется вырваться. Мне все тесно в моей утлой квартирке, стены давят. Я подхватываю псионный поток, через секунду оказываюсь где-нибудь в центре Атлантического океана и кидаюсь с головой в холодные воды. Вокруг – ночь, звезды, разгул белых гребней, ни берегов, ни дна под тобой. Вода холодная, аж ноги сводит. Купаюсь до умопомрачения, бью по волнам, но они как ватные – не освежают. Как будто избиваю воздух.
Припадок проходит сам через пару часов. К утру от него остается лишь слабое воспоминание. В целом мне это никак не мешает жить, но Пуговка все-таки посоветовала походить к ее знакомому психологу. Ей неприятно, что каждую ночь я выпрыгиваю из-под ее теплого бочка.
Про псионный поток я знаю только то, что он появился вскоре после интернета. В каком-то смысле он – аналог интернета в материальном мире.
Говорят, некоторые, у кого особо чувствительные глаза, иногда замечают орбиту, Землю, космос. Ведь поток на долю секунды выносит вас в стратосферу. Не всегда. Только при перемещении на очень дальние расстояния. Он всегда вычисляет оптимальный путь. Я, сколько не приглядывался, никогда не замечал. Но это если не дано, то не дано.
Да, удивительно. Человеку лет триста назад если бы сказали, что мы так будем жить, он бы не поверил.
Мне нравится иногда представлять эту сцену.
Он, такой изможденный, кашляющий, лысый, да, обязательно лысый от всяких там облучений, стоит в своем угрюмом городишке, закованный в кандалы. У них там, как всегда, какой-нибудь суд неправедный идет. И тут спускаюсь я, на сияющем псионном потоке, весь в белом и с красной развевающейся мантией.
