Колька гнал лошадь среди пурги. Он помогал ей и усилиями всей своей молодой воли, и громким, охрипшим голосом:
– Но, но, милая, выручай!
Ему редко бывало так страшно, но на этот раз до того жутко, что сосало под ложечкой. Да и кто бы в семнадцать лет, везя один ночью тридцать тысяч колхозных денег, не трусил и не оглядывался по сторонам. Лошадь, одним ей ведомым чутьём, угадывала, куда нужно ступать, и не теряла дороги в кромешной тьме. Ему надо было проехать больше пятидесяти километров. Кассир, который выдавал им с главным счетоводом деньги, задержался и отпустил причитающуюся за остатки сданного зерна сумму, когда уже начало темнеть. Счетовод закрыл чемодан на ключ, привязал к саням и остался по каким-то делам у родственников в Баево. Колька ехал домой один. Снегопад начался сразу, как только он отъехал. К середине пути ветер усилился, поднялась метель, и он старался поскорее проскочить безлюдные места. Ох, уж эти алтайские метели да вечное бездорожье! В одном месте на повороте ему показалось, что голос метели пронзил тоскливый волчий вой. Он инстинктивно стал нахлёстывать и без того напрягавшую все силы кобылу, та рванула и пролетела махом километра четыре. Потом, устав, сбавила шаг, всё ещё ожидая от возницы окрика или удара, которого не последовало. Но вдруг она почувствовала, как натянулись гужи – надо остановиться. Лошадь встала.
Седок повозился в розвальнях, пошуршал соломой, вылез, обошёл сани, и выругался звонким молодым тенорком. Привязанный верёвкой чемодан оторвался, и конец её он обнаружил болтающимся. Постоял, прислушался, и, убедившись, что ничего не доносится, кроме свиста метели, развернул лошадь и поехал обратно. Конечно, Милка была раздосадована таким поворотом событий – до дома оставалось рукой подать. Но, подчинившись, побежала назад, навстречу ветру.
На том самом повороте, где хлестнул лошадь, Колька нашёл припорошенный снегом чемодан с колхозными доходами, предназначенными для окончательной выплаты за трудодни и кое-какие приобретения. После перенесённого страха от возможной потери кассы ему уже не такими жуткими показались метель и темень, и остаток пути он проехал, снова и снова перебирая в уме возможные последствия и радуясь везению. За такое можно и в тюрьму сесть. У него за плечами унижение, перенесённое от деревни, в которой куда ни пойди, наткнёшься то на деверя, то на дядьку. Советчики среди них были, а помощников не припомнить. Пережив такое в детстве, он не со всеми открыт и откровенен, несмотря на юный возраст, в речах сдержан.
Время было непростое. Не одну их семью оно достало железной лапой.
Страну уже захлестнула непримиримая борьба с «врагами народа». Ужесточались законы. В самой глухой деревне люди, прежде чем сказать слово, оглядывались, можно ли в этой компании. Назначались тайные осведомители. А кто они? Если даже догадывались, делали вид, что не знают. Друг другу не доверяли. Из уст в уста, шёпотом, передавали слухи о том, кого взяли ночью, в какой деревне обнаружили следы антисоветского заговора.
В школах детишек учили бдеть и выявлять.
Та злосчастная ночь, о которой Николай так чётко вспоминал спустя годы, всегда превращалась в тягомотину, из которой он никак не мог выбраться. Потеря и находка чемодана и то сближение с братом Антоном аукнулись долгим эхом.
Он не стал тогда заезжать в контору. Пережитый страх погнал его домой. Мать выглянула из горницы:
– Поешь. Там, на припечке еда.
Колян разделся, поставил чемодан, и, стараясь не тревожить больше матери, которой рано вставать на работу, и, заметив, что Антон, лежащий на железной кровати в кухне, не спит, ужиная, рассказал ему тихонько о приключении со счастливым концом. И вдруг коротким взглядом в лицо брату выхватил, как глаза того сверкнули неподдельным, недобрым любопытством. Но не задержал на этом внимания: брат тут же прикрыл их веками.
– Так, – говоришь, потерял, а потом нашёл? Надо же! А сколько там денег? – — —Тридцать тысяч.
– Это за всю жизнь столько не заработать. А если потерять? – бросал Антон короткие фразы.
– Как это потерять, если я уже их нашёл? Деньги же колхозные, общие, людские, – искренне недоумевал Колян.
– Так и потерять, как ты их потерял. Дескать, ехал, выронил, вернулся, искал, но не нашёл. Мы бы сразу разбогатели. Чуешь? Никогда! Никогда больше такого случая не будет!
– А колхоз, люди?
– Они нас поддержали, когда отца отправили на стройку? Они топчут любого и того, кого затопчут, презирают. Они нас презирали. Забыл?!
Брат смотрел умным, жёстким, немигающим взглядом. И Кольке нравилось, что он говорит с ним о таком, о чём не с каждым будет беседовать. И ему казалось, что он прав. Ему недоставало и хотелось, пусть и такого, но сближения с кем-то умным, старшим, родным. И ничего чётко не определяя, он поймал в глазах брата заинтересованность и отнёс её к себе.
– Ты не бойся! Ты же несовершеннолетний! Много не дадут! Зато матери поможешь.
Коля задумался на мгновение, мысленно взглянув в лица деревенских, которые жили на одном с ними материальном уровне. У всех такие, как у них, Калачёвых, недостатки да нехватки. И, собрав весь здравый смысл и всю волю, упершись взглядом прямо в глаза Антону, твёрдо ответил:
