3 год XXI века
В девятой палате третьего корпуса клиники при НМЦ на стене висел календарь. На его страницах запечатлелись море и солнце, песчаный пляж, величественные горы и быстрые реки, заснеженные хвойные леса, оленьи упряжки и дворцы изо льда – то, что Антону Чернову не доводилось видеть вживую в свои девятнадцать лет. Он не знал, кто и зачем повесил этот календарь в таком месте, но изучил его до дыр. Чернов окрасил страницы календаря собственной кровью. Замазав первое декабря 2003 года жирным алым пятном, он помечал иксом каждый день, проведённый здесь.
Антона перевезли в девятую палату на каталке четвёртого числа – в четверг. Настал понедельник: пошли восьмые сутки с ужаснейшего вечера, отнявшего у него любимую девушку и дочь. За время, потраченное в девятой палате, Чернов ни разу не прикоснулся к пульту, лежавшему на тумбочке, не смотрел телевизор, не слушал радиоприёмник и даже не открывал мини-холодильник. Ему всё это было не нужно.
Антон – высокий парень с короткой пшенично-русой шевелюрой – сидел на больничной койке, сжимая в левой руке локтевой костыль, и, хмуря светлые брови, пристальным взором бледно-голубых глаз изучал календарь. Ему было гадко от осознания, что вместо мести Тамашу Топунову и последующего воссоединения с погибшей семьёй, он прохлаждается в НМЦ. Чернов постоянно думал о побеге, но пока не выпадал момент.
Когда Антон находился в реанимационном отделении, два крепких медбрата фиксировали ему руки и ноги, ослабляя путы лишь к приходу госпожи Емельяновой. Арина Сергеевна не занималась лечением – это она поручила коллеге. Хозяйка НМЦ проводила неприятные исследования, которые, насколько Антон понимал, никак не относились к его основным проблемам.
С четверга Чернова содержали в отдельной палате. Госпожа Емельянова стала его личным врачом. Антона больше никто не связывал и не пичкал успокоительными, но опыты Арины Сергеевны стали бесчеловечными. Она вводила пациенту сомнительные растворы, после чего тот часами корчился от невыносимых мучений и молил о смерти. Он три раза попадал на операционный стол. Как звери боятся огня, как всё живое страшится неизбежного, так он стал бояться прихода Емельяновой. Его бросало в дрожь от одного лишь вида этой опасной дамы под тридцать, чей стройный стан облегал медицинский халат, её густых длинных локонов, что имели бронзо-шоколадный оттенок и всегда были забраны в хвост, хладнокровного взгляда синих глаз и слишком заметных синяков под ними. Когда же он увидел главу НМЦ впервые, то не мог даже предположить, что эта хрупкая молодая женщина среднего роста, выделявшаяся красивым лицом без макияжа, и есть та самая зловещая госпожа Емельянова.
Только два дня назад, когда приезжал барон Дымов, глава НМЦ не проводила с Антоном никаких манипуляций. Дмитрий Константинович заглянул к нему в палату минут на пять, не больше. Чернов притворился спящим, поэтому до самого ухода Дмитрия старался не открывать глаза. Плохо старался и, разомкнув на несколько мгновений светлые ресницы, мельком увидел руку босса, холёную, но сильную, украшенную бесценными перстнями. Руку, за которую хотел ухватиться беспризорник Тоша. Руку, которую столько раз целовал Беззаконный в знак почтения и нерушимой верности. Руку, которая поддерживала в трудную минуту и причиняла боль. Антон думал было вцепиться в неё, чтобы она прервала страдания, но не стал. Он решил, что Дымов знает о жестоких опытах, которым его подвергают. Нет, именно барон передал Арине Сергеевне непокорного пса. Две вещи оставались для Чернова загадкой: зачем Дмитрий оставил на тумбочке корзину свежих фруктов и почему перед уходом поправил ему одеяло.
Сегодня Емельянова ещё не заходила: это подозрительное спокойствие было не к добру. Чернов не слышал о визите босса, значит, на этот раз дело не в нём. Антон планировал бежать этим вечером. Арина Сергеевна проводила свои зверские исследования в первой половине дня. Ночью НМЦ охранялось ещё жестче, чем в рабочие часы, поэтому он выбрал для побега именно вечер.
Антон встал с койки и, опираясь на костыль, добрался до стены. Расковырял на руке царапину и зачеркнул кровью на календаре восьмое декабря, поскольку не было ни карандаша, ни ручки. Чернов случайно запачкал алыми каплями белоснежную пижаму: она была вполне удобной и явно недешёвой, но по собственной воле он бы её никогда не надел. Медсестры меняли ему одежду раз в сутки – после опытов Арины Сергеевны она становилась непригодной.
Он выдохнул и поднёс к губам старый нательный крестик, что теперь держался на серебряной цепочке.
– Я не из таких мест выбирался, – серьёзно произнёс он, набравшись решительности. – Эти стены меня не удержат.
– Любишь говорить сам с собой? – Чернова чуть было не сделал заикой странный детский голос. Он обернулся и обнаружил девчонку – судя по росту, комплекции и лицу, она могла быть ученицей последнего класса началки или первогодкой средней школы. Антон знал не много школьниц, но вспомнив, как выглядела в таком же возрасте приёмная дочка Дымова, сравнил незнакомку с Лизой. У незнакомки сразу бросались в глаза косички, белые, как его больничная пижама, они вызывали неприятные ассоциации. Разноцветные резинки были контрастом на этом уже ненавистном белом, и он воспринял их как хороший знак.
