Остановите земной шар! Я хочу сойти!

Летая праздно и безмолвно, один, в тоске своей, Творец

Решил создать, себе подобный, природы мыслящий венец.

Чего не сделаешь со скуки!

Сумел творенье наградить сознаньем, чтоб терпело муки, когда настанет час грешить!

Сказал и сделал! Вот планета! На ней Эдэм! В него вселил Адама с Евой!

Но, при этом, любовь строжайше запретил!

Шерше ля фам! Ах, Ева, Ева! Хотела только пошутить.

И вдруг, вовсю забывшись, дева дала себя сооблазнить!

Один был кодекс во Вселенной. Один судья и прокурор.

И сразу же за этой сценой исполнен страшный приговор!

Теперь на нас лежит изгнанье во мрак и холод, грязь и ложь!

И вечно чуда ожиданье про рай, который не вернешь!

Но мы, гордясь происхожденьем, решили Богу подражать!

Установили наблюденье! Законы стали издавать!

Всё запретили без разбора! Нельзя убить! Нельзя украсть!

Нельзя, с друзьями в разговоре, хулить и хаять сильных власть!

Любить нам можно лишь однажды! Куренье, игры, пьянство – грех!

Под подозреньем все и каждый, кто любит женщин, деньги, смех!

А я не соблюдал запретов! Любил вино! Курил табак!

Имел друзей! Зимой и летом смеялся, пел, ходил в кабак!

Не мог унять я жизни жажду! Гулял, любим был и любил!

И не один раз, и не дважды! А столько, сколько было сил!

Но час пробил. Конец терпенью. Ничто не вечно под Луной.

И, по Всевышнего веленью, судьба распорядилась мной.

И, оторвав меня от тела, и, на съеденье кинув псам,

Со мной творила, что хотела. Сказала: «Виноват ты сам!»

А я не плачу и не каюсь. И пусть я даже виноват,

Я жизнью никогда не маюсь. Я вновь смеюсь и жизни рад.

Всегда меня надежда греет, что снова буду счастлив, мил.

Что, всё же, жизнь меня полюбит, за то, что я её любил!

Мне с тела терны отрывая, издаст амнистию Творец.

И распахнутся двери рая.

И вручат грешнику венец!

20/VIII – 1982

История, которую я сейчас расскажу, произошла в действительности. Я не изменил в ней даже имен и названий населённых пунктов. В мире накопилось так много зла и горя. Может быть, это происходит оттого, что писатели и сценаристы всего мира наперегонки стремятся высосать из пальца как можно более страшные и кровавые истории. Но, как известно, мысли материальны. Вот они и воплощаются в жизни. Я же попробую рассказать страшную историю, случившуюся в самом деле. Может быть, от этого зла станет хоть чуть-чуть меньше.

Вахтовый самолёт летел на высоте 12000 метров. Мы вылетели из Киева поздней ночью. Только что под крылом, в чёрной бездне, огромным мигающим красным пауком проплыло назад московское Садовое кольцо. Начинало светать. Землю заволокли тяжёлые грозовые тучи. Нигде, разве что в космосе, нельзя увидеть таких величественных, грозных, фантастически прекрасных красочных пейзажей, как в самолёте, летя над тучами навстречу рассвету.

Серебристая машина, казалось, неподвижно и бесшумно висела в пространстве и только лёгкое подрагивание крыльев напоминало о стремительном движении. Салон спал. Мы летели на крайний Север.

Вот уже три года я работал в Новом Уренгое и Ямбурге вахтовиком-строителем. Каждые две недели мы летали туда и обратно. Но несколько месяцев назад со мной что-то произошло. Я начал бояться полётов. Мне казалось, что я держу самолёт в своих руках. И стоит хоть немного расслабиться, как мы грохнемся оземь с этой страшной высоты. Тогда я ещё не верил в Бога и боялся. На Север я попал случайно, по нужде. И поэтому работал, кем придётся. Грузчиком, бетонщиком, стропальщиком, кочегаром, пом-буром и т. д. Работа была очень тяжёлая, по 12 часов в сутки, без выходных. А при шестидесятиградусном морозе и скудном питании, в условиях северной ночи, часто на высоте… Короче, это был горький хлеб.

Спать в самолёте я не мог и поэтому, раскинувшись в не очень удобном кресле, блаженствовал, жадно впитывая последние часы тепла и покоя. Бесшумно распахнулась дверь кабины и в салон вошла, как всегда милая, стюардесса в передничке и наколке, катя перед собой столик с завтраком. Игорь Дудзяк, мой сосед, мирно спал, уткнув искривленный нос мне в плечо. Он, как всегда, хорошо выпил перед полётом и с неохотой пытался открыть слипающиеся глаза, когда я начал толкать его. Потянулся, расправляя затёкшие шею и спину. Не хотелось просыпаться, но и пропускать аэрофлотскую кормёжку было жалко. Тогда ещё пассажиров иногда баловали деликатесами. Я не был хорошо знаком с Игорем. Он работал плотником самого высокого разряда, я – разнорабочим, и наши задания редко совпадали. В экспедиции он был лет на пять больше меня и, кажется, считался неплохим парнем. Родом из Карпат, он разговаривал с типично гуцульским акцентом.

Положив пластмассовые подносы на столики перед собой, мы ожесточённо пытались разгрызть резиново-куриные потрошки, обсыпанные восьмидесятилетним зелёным горошком. Игорь первым бросил это занятие и, выпив стакан тёплой минералки, пробасил разочарованно:

– Да-а! Это не медвежатина! Не! – Он поковырялся в зубах, тоскливо взглянул в окно и спросил: – Эх, Серёга! Ты хоть когда-нибудь ел медвежатину? – Я уже знал, что мой сосед большой любитель поговорить. У него был простой крестьянский стиль разговора. Но рассказывал всегда интересно, умно, с шутками и лукавинкой.