Остров бесконечной любви

Было так темно, что Сесилия ее почти не видела. Скорее, различала силуэт за столиком у стены, рядом с фотографиями священных покойников: вот Бенни Морé, гений болеро; вот Рита Монтанер, любимая примадонна всех музыкантов; вот Эрнесто Лекуона, первый универсал среди кубинских композиторов; темно-коричневый chansonnier[1] Снежок, с белой и сладкой как сахар улыбкой… Полумрак помещения, почти безлюдного в этот вечерний час, уже начинал заполняться дымом «Данхилла», «Мальборо», а где-то и «Коибы»[2].

Девушка не обращала внимания на болтовню своих друзей. Она впервые оказалась в этом месте, и хотя и признавала за ним известное очарование, свойственное ей упрямство – или, быть может, скептицизм – до сих пор мешало ей примириться с очевидным. Воздух этого бара был насыщен энергией, ароматом колдовства, как будто здесь открывалась дверь в другую вселенную. Как бы то ни было, Сесилия решила самостоятельно проверить слухи об этом погребке, носившиеся по всему Майами. Они с друзьями уселись неподалеку от барной стойки, одного из двух освещенных мест во всем заведении. Другим местом был экран, на котором мелькали эпизоды из жизни яркой роскошной Кубы, правда картинки эти давно устарели.

И вот тогда Сесилия ее увидела. Поначалу это был только силуэт, чуть темнее окружающего сумрака. В отблесках экрана Сесилии показалось, что женщина поднесла бокал к губам, но движение это было столь мимолетным, что девушка не поверила своим глазам. Почему же Сесилия вообще остановила взгляд на этой фигуре за столиком в углу? Возможно, из-за странного ощущения одиночества, которое ее сопровождало… Однако Сесилия пришла сюда не затем, чтобы снова растравлять свою тоску. Она решила не обращать внимания на женщину и заказала выпивку. Вот что поможет ей разобраться в головоломке, в которую превратилась ее душа – местность, всегда казавшаяся ей знакомой, но в последнее время больше напоминавшая лабиринт.

Сесилия покинула родину, убегая от множества обстоятельств, – их было столько, что теперь не стоило и перечислять. И когда она смотрела, как исчезают за горизонтом здания, ветшающие вдоль Набережной, – тем странным летом 1994 года, когда столько народу уплывало из страны на плотах, средь бела дня, – она поклялась никогда сюда не возвращаться. Четыре года спустя Сесилия все еще плыла по течению. Ей не хотелось думать о стране, которую она оставила, но до сих пор девушка чувствовала себя иностранкой в городе, где проживало больше всего кубинцев в мире – за исключением Гаваны.

Сесилия сделала глоток мартини. Ей почти удалось увидеть, как отблескивает ее бокал и как колышется легкая прозрачная жидкость, щекочущая ноздри своим ароматом. Девушка попыталась сосредоточиться на этом крошечном океане меж ее пальцев, а еще на том, другом ощущении. Что это было? Она что-то почувствовала, едва вошла в бар, рассмотрела фотографии музыкантов и полюбовалась видами старой Гаваны. Взгляд девушки снова зацепился за неподвижный силуэт в дальнем углу, и в этот момент стало ясно, что там сидит старуха.

Сесилия перевела взгляд на экран, где океан-самоубийца бросался на гаванскую Набережную, а Бенни в это время пел: «…когда тебя поцеловал я, душа моя нашла покой». Но мелодия вызвала в девушке чувства, противоположные смыслу слов. Сесилия нашла спасение в очередном глотке. Несмотря на желание все забыть, девушку одолевали постыдные эмоции, тошнота подступала при встрече с тем, что ей хотелось презирать. И это чувство ее пугало. Сесилия не узнавала сама себя в этом болезненном сердцебиении, которым отзывалось в ней болеро Бенни Море. Она обнаружила, что начинает тосковать по жестам и присловьям, даже по целым фразам, которые так ненавидела, когда жила на острове, – по жаргону окраинных кварталов. Ей до смерти захотелось услышать все это в городе, где в изобилии водятся «hi», «sweetie» и «excuse me», вкрапленные в испанский язык, который исходил сразу отовсюду, а потому ниоткуда.

«Боже мой! – подумала Сесилия, извлекая из бокала оливку. – Подумать только, сколько усилий я потратила там, чтобы выучить английский!» Девушка на секунду заколебалась: съесть оливку сейчас или оставить на последний глоток? «И все из-за того, что мне приспичило читать Шекспира в оригинале», – вспомнила она. И раскусила оливку. Теперь она его ненавидела. Разумеется, не плешивца из театра «Глобус» – его она боготворила по-прежнему. Но ей до смерти обрыдло слушать язык, который не был родным.