Как только голубое небо и солнце начали пожирать переполненные дождем тучи, Асикага вошел в Киото. В дали раздался звон гонга.
Его гета не стучали по вымощенным камнем улицам, а хлюпали, оттого и походка у Асикаги была неуклюжей – словно тащил переполненную тяжелую бочку, вода в которой плескалась с одной стороны, на другую. Ножны катаны, некогда красные, с золотым узором износились и стали буро-черными, а сам узор потерялся среди грязи. Лишь рукоять сверкала, отполированная ладонями.
Пошёл дождь быстро напересохшие лужи водой.
Натянув на голову амигасу из бамбука, Асикага остановился и огляделся по сторонам.
Киото не поменял своего лица за двадцать восемь зим скитаний Асикаги. Всё тот же дух скорби витал в сером липком воздухе.
Асикага тронулся, продолжая с тяжелым сердцем идти по улицам…
…мимо чайного домика, густо освещенного пионовыми бумажными фонарями, а изящно одетые в яркое кимоно кагэмы пели, зазывая богатых прохожих и развлекая гостей. Оттуда несло ароматом цветов и вонью пережженной бумаги. Слышался смех, вопли и сладкая, до приторности, нестройная пьяная игра на кото. Но Асикагу никто не зазывал, и он продолжает идти…
…мимо двух дерущихся на мечах пьянчуг, еле стоящих на ногах возле идзакая. Такие же пьяные зеваки подбадривали этих дураков, не поделивших между собой, возможно, плошку риса или порцию сакэ. Неудачный выпад, неуклюжий, на взгляд Асикаги, и вот уже один из них лежит в грязи, хватаясь за горло, пытаясь затолкать в рану, бьющую горным потоком кровь. А другой плачет, выронив свой меч и кричит о том, что «не хотел, не хотел, не хотел убивать». Асикага отворачивается, потому что взгляд умирающего нацелился прямо на него, последний осмысленный взгляд, и идет дальше…
…мимо уходящих прочь из Киото вереницы стариков и старух, без каких-либо вещей, в горы, или в глубокую чащу лесов, чтобы принять свою смерть, не обременяя свою родню, детей и внуков. Асикага остановился и склонил голову, а старики и старухи склонили головы в ответ, но не остановились и шли дальше, глубже уходя в серую утробу дождя. Асикага, словно призрак, такой же как и они бредет…
…мимо играющего на сякухати мальчика в оборванной одежде. Мальчик стоял аккурат под тории, и играл давно забытую, но очень красивую мелодию – «Падают сакуры цветы». Асикага остановился как вкопанный, с удивлением слушая эту мелодию.
Никто не мог знать ее!
Двадцать девять зим назад, эту мелодию сочинила одна девушка, которую Асикага учил игре на сякухати, и после ее смерти, казалось, мелодия навечно была потеряна. Асикага знал ее, но никогда не играл. Даже в одиночестве.
Мальчик был красив. Почти по-девичьи тонкие и изящные черты лица. И даже поношенное дырявое кимоно и босые грязные ноги не могли убить в нем эту красоту.
Взгляды мальчика и Асикаги встретились, и мальчик, не переставая играть, улыбнулся уголком губ.
Асикага сел прямо на землю, положил меч на колени и закрыл глаза. Мелодия, льющаяся из бамбуковой флейты, сплеталась в ритм бьющего по черепицам крыш капель дождя. Убаюкивала. Отправляла в те дни, когда еще…
…Кирико приняла из рук Асикаги сорванный цветок розы, прикрыла глаза, вдохнула аромат – хрупкое дыхание цветка.
– Они прекрасны, – тихо произнесла Кирико, протягивая цветок Асикаге, заглядывая ему в глаза.
Асикагу до сих пор тревожила и одновременно успокаивала одна мысль: «Она смело смотрит мне в лицо, не смотря на все то, чем я владею.»
– Господин, откуда вы достали столь прекрасные розы?
– Они были привезены из далеких земель, – ответил Асикага. Он схватил руку Кирико с цветком, слегка сжал и потянул обратно к ней.
– Возьмите этот цветок себе, приколите вашей нефритовой заколкой к волосам, прошу вас, – последние два слова Асикага произнес одними губами, потому что боялся произнести их вслух, даже вдвоем с Кирико, в своем собственном саду.
– Нет, господин, этот цветок уже умирает, – вздохнула Кирико. – А мне не хотелось бы нести на себе печать смерти.
– Тогда, вы позволите…
***
– Эй, я тебе предлагаю одну золотую монету! Это же очень много! Ты разве не понимаешь этого?
Звук голоса расколол, убил, уничтожил воспоминание, рассеял мелодию бамбуковой флейты, сделал острым и жестким ритм капель дождя.
Асикага открыл глаза и увидел, как над мальчиком навис совсем еще молодой самурай. Он крепко вцепился в руку мальчика и пытался утянуть куда-то, как паук попавшуюся в паутину бабочку.
– М-м-м-м, – мычал мальчик, явно не в состоянии вытолкнуть изо рта хоть одно слово. Отрицанием служили слезы и быстрое мотание в стороны головой.
– Пойдем в кусты, идиот! Я дам тебе один золотой! – нетерпеливо твердил самурай, кривясь от злости. – Или я отрублю тебе руку, и ты никогда не сможешь играть на этой чертовой флейте!
Асикагу на мгновение сковал страх.
Ни одного дня он не пропустил, тренируясь с катаной, даже тогда, когда его укусила змея и он почти неделю лихорадил, но всё равно заставлял себя вставать и перед рассветом обнажать меч ради повторения боевых движений.
И все же, Асикага был уже стар. И особенно в такую погоду, его кости буквально стонали, словно не упокоенные мертвецы. Он взглянул на свою руку – набухшие суставы, пальцы напоминали вылезшие из-под земли корни деревьев. И дрожь. Мелкая, предательская дрожь.
