Уголок комфортабельного аэропорта курортного европейского города. Периодически включается радио, передающее номера рейсов. После каждого объявления звучат мелодии – то одна, то другая. Два кресла. В одном из них – человек лет семидесяти. Лицо насупившееся, нахмуренное. У кресла – сумка и чемодан.
Появляется старая худощавая дама, в больших очках с затененными стеклами, также – с сумкой и небольшим чемоданчиком. Остановившись, разглядывает сидящего. Потом – решительно к нему приближается.
Она. Вуд ю аллоу ми ту тейк плейс ниар го?
Он. Я говорю только по-русски.
Она. Так. И я говорю по-русски. Это значительно все упрощает. Я спрашивала: у вас нет возражений, если я сяду рядом с вами?
Он. Нет у меня возражений. Прошу вас.
Она. Я думала, это кресло занято. Ваша супруга могла отойти.
Он. Нет, я один и кресло свободно.
Она. Благодарю вас за ваше радушие.
Он. Я – не хозяин. Я тоже гость.
Она. Все мы гости на этой земле. Вы выбрали уединенное место.
Он. Меньше шума.
Она. Вы ищете изоляции?
Он. В этом раю слишком много народу. И все толпятся на пятачке.
Она. Это весьма популярный рай.
Он. Жарко и душно. Даже на пляже. Я ведь и сам из южного города, но здесь слишком солнечно. Все слишком щедро.
Она. Но вы отсюда летите в Москву?
Он. Сначала в Москву. Из нее – домой. Сверим часы?
Она. Сейчас четверть пятого. У вас утомительный маршрут.
Он. Что делать…
Она. Еще одно испытание. Надеюсь, оно будет последним.
Он. Зато сейчас мне очень приятно. Когда вы обратились ко мне по-английски, я и предположить не мог, что вдруг услышу родную речь.
Она. Я просто проверяла себя. Я сразу поняла, что вы русский.
Он. Даже сразу?
Она. У меня есть жизненный опыт.
Он. Написано на моем лице?
Она. В какой-то степени. Я – варшавянка, но ваше славянство проявлено резко, мое же мягче, не так рельефно, как ваше. Полякам изначально присуща неопределенность расовой принадлежности.
Он. Возможно. И эта неопределенность определенно вам по душе.
Она. Пан это где-нибудь прочел или это его собственный вывод?
Он. У пана тоже есть жизненный опыт.
Она. Нисколько в этом не сомневаюсь.
Он. Когда я был молод, очень молод, одна милая девушка, представляясь, сказала мне: "Я из братской Польши".
Она. Действительно мило с ее стороны.
Он. Мы были тогда одна семья.
Она. Не знаю, большая ли это радость? Нигде так не ссорятся, как в семье. Всегда напряженная атмосфера.
Он. Вы сделали тонкое наблюдение.
Она. Это не я. Это грек Аристотель. Он заметил, что самые бурные драмы происходят среди своих. Через две с половиной тысячи лет еще ничего не изменилось.
Он. На досуге читаете Аристотеля?
Она. Когда-то я сдавала экзамен. Я так волновалась, что запомнила эти слова на всю свою жизнь.
Он. Стресс был на пользу.
Она. И вы запомнили, как вам представилась польская девушка. Наверно, вы тоже тогда волновались.
Он. Наверно. В конце концов, не всегда я был таким старым мухомором. Физиономия еще не смахивала на карту пересеченной местности. И голос тоже еще не скрипел, как половица.
Она. Остановитесь. Не надо так о себе говорить. Надо бодриться и хо-ро-хо-риться. Обращаться со временем вызывающе.
Он. Вы здорово говорите по-русски.
Она. Люди моего поколения, мои земляки, говорят по-русски. Нас выучили. Хотя мы и были не слишком примерными учениками.
Он. В этом сладком местечке я провел две недели. И редко слышал русское слово.
Она. В самом деле?
Он. Мне всегда демонстрировали – особенно молодые люди – что не знают русского языка.
Она. Наконец-то попалась вам старая дама. В последний день вам повезло.
Он. Бесспорно. А вообще – я привык. Когда мне было с кем говорить, не очень тянуло. Теперь – и не с кем.
Она. Пан одинок?
Он. Живу один. Вдовею. У сына – своя семья. Он занят. Жена его занята. Все теперь заняты. Скажешь внучке: "Зашла бы, выпьем с тобой чайку". А сам понимаешь: очень ей нужен твой чаек…
Она. Но есть от них помощь? Как вы справляетесь с вашим бытом?
Он. Раз в неделю заходит женщина. А вообще я – самостоятелен. Все-таки солдатская школа.
Она. При восточном социализме мы имели возможность расслабиться. Поэтому все слегка растерялись.
Он. Возможно. Я никогда не лентяйничал. И все работаю. Как заведенный. Но есть невидимая черта. Однажды переступишь ее, и в жизни решительно все меняется. Уже ничего не происходит.
Она. Врачи говорят, что это полезно. Крайне способствует долголетию.
Он. Допустим. Но к чему долголетие, когда ничего не происходит?
Она. Пан позволит спросить, чем он занимается?
Он. Я – винодел. Но в последнее время – не делаю, а учу, как делать.
Она. У вас романтическая профессия.
Он. Профессия не хуже других. Однако не настолько доходная, чтобы раскатывать по курортам.
Она. И все же – вы здесь.
Он. Мое начальство мне подарило эту поездку по случаю моего юбилея.
Она. Так пан – юбиляр? Мои поздравления.
Он. Спасибо. Это был хмурый праздник.
Она. Не придавайте ему значения. Возьмите и скажите себе – как это говорят в России – "я еще наломаю дров".
Он. Ничего я уже не наломаю. Разве только – шейку бедра.
Она. Стоп! Только без дурных предсказаний. У мрачных мыслей – ужасное свойство. Они становятся материальны. Я постоянно себе говорю: моя дорогая, только подумай, двадцатый век уже умирает, а ты все жива. Ты с ним совладала. Ты очень везучая, моя дорогая. Меж тем у меня нет даже внучки. Правда, взамен я имею племянницу. Я способствую – и очень способствую – ее повседневному благополучию, и она мне оказывает знаки внимания. При первой возможности организует какой-нибудь отдых в другой стране, или какое-нибудь путешествие. Мне надо следить за своим здоровьем, иметь эти… свежие впечатления. Мне, наконец, необходимо остаться с собою наедине.
