Валька удобно устроился на бортике Графской пристани, свесив вниз, к бликующей на ярком солнце воде обе ноги. В таком положении его вполне можно было принять за здорового, если не обращать внимания на лежащий рядом самодельный костылик. Обыкновенный мальчишка, разве что светлые волосы несколько длинноваты и не совсем ровно обрезаны, да штаны и рубашка, хоть и новые, но основательно помяты и замызганы. Но кто сейчас к такому присматривается. Людям, в большинстве своем, нет дела ни до чего, что может их отвлечь от занятия, ставшего неожиданно основным делом их жизни. От добывания денег. Не зарабатывания, не получения, а именно добывания.
Вдруг как-то неожиданно выяснилось, что государству, вернее, его огрызку, называемому незалежной Украиной, на подавляющее большинство своих граждан плевать с бугра. Вот как только проголосовали на референдуме за эту незалежалость так сразу и стало плевать. И, кстати, подавляющему меньшинству, уютно устроившемуся у разнообразных корыт, тоже плевать. А те, на которых наплевали, должны были отныне как-то сами о себе заботиться. Они и начали заботиться в меру сил, знаний и умений. И если первого, конечно, не у всех, а только у некоторых было в избытке, то вот второго и третьего явно не хватало. Ну не учили в советской школе и в вузах экономике периода начального накопления капитала. И даже великий экономист этого самого периода Карл Маркс вместе со своим корешем Фридрихом Энгельсом не дал практических советов начинающим. Треплом оказался автор «Капитала».
Сидящий сейчас на пристани Валька даже не слышал про такого товарища как К. Маркс, зато он в полной мере прочувствовал на себе это самое первоначальное накопление. Валькина биография была проста как угол дома. В ней не было неожиданных поворотов сюжета, зловещих тайн и головокружительных приключений. Не считать же приключением заурядное ДТП на загородной, тогда еще ленинградской трассе, когда их старенький жигуленок снес с дороги выскочивший на встречку грузовик. Шофер грузовика оказался пьян в зюзю и, вылетев через лобовое стекло, сломал обе руки. Жаль, что не шею.
А вот Валькин отец и младшая сестренка умерли сразу. Мать, правда, успели довезти до больницы, и она умерла уже на столе. Сам Валька с переломанными костями таза и с поврежденным позвоночником тоже был не жилец, но молодой хирург райбольницы думал иначе, и Вальку собрали практически заново. Когда пришедший в себя Валька осознал случившееся, он горько пожалел, что его собрали и даже высказал это лечащему врачу.
- Ну, брат, - ответил тот. – Должен же кто-то из семьи остаться. Значит, так Богу угодно.
Валька это запомнил. И то, что должен кто-то остаться, и то, что Богу угодно. Через полгода его выписали. Его и держали в больнице как бы за штатом, не числя в списке больных. Еду приносили врачи, медсестры и санитарки. А куда пацану было податься, если какая-то шустрая материна родственница, которую до этого никто и не знал, ухитрилась оформить на себя их двушку и тут же ее продать.
Шел девяносто третий год. Остатки социальных служб, нищие, как и все в том огрызке страны, который только чудом не развалился на еще более мелкие части, отправили убогого сироту в детский дом.
Дом находился в старинной усадьбе еще позапрошлого века, а сама усадьба стояла среди дикого леса, в который превратился большой парк. В нем теперь запросто мог укрыться стрелковый полк с приданной бронетехникой.
А пока укрывались обитатели детского дома. Надо сказать, что дом честно держался до конца девяносто второго года. Потом вдруг как-то сразу выяснилось, что дом-то в принципе никому и не нужен. И если раньше персонал во главе с начальством крали умеренно и с оглядкой, то с наступлением демократии и с полным изгнанием остатков социализма все ограничения оказались сняты. Вернее, их никто не снимал, на них просто перестали обращать внимание. И настала для воспитанников новая интересная жизнь.
Вот Валька и угодил как раз в этот занятный период. Коллектив детского дома, включающий в себя администрацию, воспитателей и, собственно, детей довольно четко разделился на две партии, пока не враждующие между собой вследствие неравенства сил, но, по крайней мере, относящиеся друг к другу с большим недоверием. Конечно, линия раздела не отделила четко взрослых от детей, потому что среди воспитателей нашлись люди, для которых материальные блага оказались на втором плане, после доверия своих воспитанников. Но таких было всего несколько человек.
В то время как начальство и его прихлебатели азартно пилили с каждым месяцем уменьшающийся бюджет (государство все-таки продолжало содержать детский дом, хотя и без того небольшие деньги безжалостно съедала инфляция), предоставленные сами себе детишки пустились во все тяжкие. Вернее, пустились те, которые повзрослей. Лет пятнадцать-шестнадцать. Взвыли окрестные деревни и городки. В детдом зачастила милиция. Самых шустрых и отмороженных быстро распределили по колониям, потому что администрации не было никакого резона их покрывать. Средний возраст среди воспитанников был осторожнее, потому что пример старших хоть и звал к подражанию, но не воодушевлял.
